Рассказы - страница 4
Бенцион, паясничая, поднес палец к губам и, изображая таинственность, сказал глухим шепотом:
— Ш-ш-ш… Это большой секрет.
— Да? Ну вот вам и весь сказ! — Файтла как будто осенила какая-то мысль, он словно нашел вдруг ответ на давно не разгаданную загадку.
— И с каких это пор у евреев с ксендзами секреты? А вы, может, и свиней с ним вместе пасете?
Бенцион затянулся поглубже и, разом выпустив несколько колец дыма, запел:
— Ну-ну, заварил ты, я вижу, ту еще кашу! — рубанул рукой воздух Файтл и снова склонился над утюгом, раздувая угли.
Город видел собственными глазами, как на площади ксендз гладил Бенциона, этого дурня, ладонью по темени, это надо же — средь бела дня! И как ксендз куда-то увел его. Куда? Сомнений не оставалось: Бенцион крестился. Или крестится со дня на день, болван. Оно и само по себе немалое горе — шутка ли, был еврейский парень, а стал выкрест, мешумед, хуже чем гой! В случае с Бенционом, правда, было что-то и утешительное: меньше одним дураком у евреев! Но вот ведь, однако, беда: стоит им как-нибудь нацепить крест еврею на шею, самому что ни на есть никудышному, как у гоев тут же разгорается аппетит, давайте, евреи, дуйте скопом до нас, в нашу веру! — в их, то есть поганую гойскую веру. Меняйте, евреи, свой, мол, Ветхий Завет на наш Новый, на их, то есть гойский! — и дело с концом, будем братья…
Вот почему и решил Файтл всерьез поговорить с Бенционом насчет того, как оно случается и что тогда ожидает парня.
— Бенцион, — сказал Файтл, — одной жопой на две ярмарки не ездят. Й-э-эсли тебе захотелось позором покрыть отца своего, даже там, где он сейчас пребывает, или натворить неприятностей твоей маме в раю — на то ты и чокнутый, но взять веру предков и выменять ее на горстку цигарок, оставаясь при этом среди евреев, — такая притча, нет, у нас, парень, не сложится.
Бенцион дико как-то захохотал, такого регота, что и смехом не назовешь, Файтл никогда еще от него не слыхал.
— Й-э-эсли отец мой, — в тон ему отвечал Бенцион, — разругался с еврейским богом, то я, конечно, не очень знаю теперь, в каких сам я с нашим Господом отношениях. Ну, а у гойского бога мне и подавно искать вроде нечего… Но и папироски, надо сказать, тоже ножками сами не приходят. А эти холеры дотягивают до ногтей, и окурки от них такие, что мне, Бенциону, остается холера им в бок. Хаим-шинкарь курит самые дорогие цигарки; и, когда я прохожу мимо, я просто херею. Я прошу его: «Хаим, разок, один раз затянуться!» Так он вынимает цигарку из хавала, бросает себе под каблук и впрах растаптывает — на, кури и затягивайся! Тот же Лейбл-Мануфактурщик. Стоит перед лавкой и чмокает, слюнявит одну за другой. «Реб[1] Лейбл, — прошу я его, — только пару затяжечек!» Тот набирает полную пасть дыма, точно сразу три штуки воткнул себе, а мне: «Геть, мишигенер[2], пока ноги целы!» Так взял я теперь те ноги, пока целы, и понес их до ксендза. Ксендз дает мне папиросок столько, сколько хочу, дает ксендз. Еда у него, понятное дело, масть треф, но я мяса не ем у него. А насчет папиросок — табак полный кошер, и накуриваюсь я там в свое удовольствие, а кому-то не по святописанному — есть прямой адрес…
Обвинительная речь Файтла, произнесенная в пошивочной мастерской, до ушей города дошла изрядно перелицованной. Ну, прежде всего: город не знал, что от песенок Бенциона сам Файтл просто тает, наслаждаясь ими не меньше, чем по праздникам слушая прославленного Герш-Лейба. И потом, хазана [3] Герш-Лейба можно услышать только и праздник и в Йомим-Нороим, а Бенцион днем и ночью петь готов, и песен у него в запасе на три жизни вперед. Откуда их столько у дурня: нежных, грубых, похабных, томительных, разудалых — один Бог знает. И ведь помнит парень все те наголоски, припевки, распевы, держит их в голове, как благочестивый еврей утреннюю «Мойдэ ани»[4].
Можно, конечно, допустить и представить себе, что, обернись дело иначе и не сбеги Бенцион от ксендза в первый день их знакомства, ксендз, может быть, и уломал, подбил бы парнишку креститься, и тогда уж город с полным правом бил бы в грудь себя, крича, что такое предвидел, что ведь он, город, всегда говорил про яблочко, недалеко от яблоньки падающее! А теперь, дескать, видите сами: точно так как Бенцион Первый огорчал Бога, так и отпрыск его за папашей кривою дорожкой последовал.