Растоптанные жизни - страница 10
Если нормально в этих купе могут поместиться восемь человек, то заключённых там было по тридцать — тридцать пять. У каждой решётки стоит солдат с ружьём. Воздух в этих вагонах настолько тяжёлый, что люди всё время находятся в полуобморочном состоянии.
Как мы потом узнали, в этом составе везли 1500 заключённых уголовников, и лишь только мы — шесть женщин из Бутырской тюрьмы — были «политические».
Нас поместили отдельно в конце вагона в маленькой клетушке с одной скамьёй, на которой могли сидеть четыре человека. Чередуясь, две из нас должны были сидеть на полу. На ночь мы с трудом могли протянуть ноги, кладя их друг на друга, пять человек, шестая, по очереди, сидела у двери на корточках всю ночь, не имея возможности пошевельнуться.
Увы, это было нашим жилищем в течение двадцати восьми суток.
Нестерпимо долго и нудно тащился поезд в Сибирь, останавливаясь каждые два-три часа в степи, — везя нас в мороз, в пургу, на изнурительный труд, на гибель…
Три раза в день заключённым давали кусок рыбы, густо покрытой солью, а по утрам — кусок чёрного месива, именуемый хлебом. Но весь ужас в том, что не было воды. Поезд всё время находился в степи, и воды невозможно было достать.
Не смолкая, заключённые, мучимые жаждой, кричали; «Конвой, воды!».
Конвой молчал.
Воды не было.
Затем стали кричать:
— Конвой, уберите труп! Конвой, человек умер!..
Железная решётка открывалась, мёртвого человека выволакивали, с деловым видом решётку снова закрывали, и поезд снова тащился, увозя с собой всё больше и больше трупов.
Мы — шесть женщин, забитые в угол, — предпочли голодную смерть смерти от жажды.
В моём кармане были корочки от мандаринов, которые моя мать мне приносила в тюрьму, когда разрешены были передачи. Мы брали эти корочки в рот, разжёвывали их — и эту горечь глотали вместе с беспомощными слезами, но солёную рыбу, несущую смерть, мы не ели.
За двадцать восемь суток нам только три раза давали воду, и казалось, что никогда не будет конца этим мучениям, этим крикам, этим стонам и смертям.
Новый год
Новогодняя ночь.
Идёт 1947 год…
Моя очередь сидеть на полу, в углу, у самой двери. Ноги мои затекли, боль в спине и в голове. В воображении картины прошлого, дети, мама, дом…
Перед моими глазами — сквозь решётку мне видно — делая по три шага в одну и другую сторону, ходит солдат.
Я машинально смотрю на его ноги.
Это юный солдат, совсем ещё мальчик, несущий эту страшную службу.
На весь вагон горит одна малюсенькая лампочка. Люди сквозь сон разговаривают, иногда кричат, плачут и, конечно, всё время слышно: «Конвой, воды!», «Конвой, человек умер!».
Неожиданно ноги солдата остановились.
Он присел на корточки и шепнул мне:
— Разбуди девок.
Все проснулись, испуганные, бледные, измученные…
— Девки, хотите супу?
Никто ничего не понял и не успел ещё сообразить, как юный солдатик тихонько открыл решётку и поставил нам на колени полведра солдатского супа, настоящего, с мясом, ещё тёплого.
Запах супа так подействовал на нас, голодных, что у всех закружилась голова.
— Ешьте скорей, — торопливо заговорил солдат, — пока начальник конвоя спит, узнает, как собаку меня застрелит.
Надо было скорее съесть этот суп, но не было ложек.
Одна из нас порылась в своей котомке и вытащила ложку без ручки, в этой тесноте ручка обломалась.
Она взяла этот обломок ложки и предложила рядом сидящей.
Та сделала то же самое.
Каждая из нас, глядя на голодные лица остальных, не смела первой зачерпнуть этот злосчастный суп.
Но солдат за решёткой не мог нас понять. Он торопил нас:
— Ешьте, дуры, скорей!
Никто к супу не прикоснулся.
Солдат открыл дверь, матерно выругался и унёс ведро обратно.
До сих пор в моих ушах стоит этот тихий жалобный плач, которым плакали мы все в этой страшной клетке, заброшенные, замученные чекистами, которые как нельзя усерднее выполняли и даже перевыполняли свой план в поисках «преступников». Они соревновались, как должны соревноваться советские люди в настоящем социалистическом соревновании на первенство, за лучшие показатели. И эти изверги-следователи получали премии за каждый перевыполненный ими план мучения людей.