Растоптанные жизни - страница 11

Когда кончилась эта страшная ночь, из всех купе-камер слышно было, как заключённые кричали друг другу традиционное новогоднее поздравление: «С Новым годом, с новым счастьем!».

Только 13 января 1947 года наш поезд прибыл в город Мариинск, Кемеровской области, в Западной Сибири.

Нас, шесть политических, вывели последними.

Мы увидели необъятное заснеженное поле, огромное количество солдат с собаками и офицеров.

Все уголовники, уже выгруженные из вагонов, были построены по пяти в ряд и, чтобы не убежали, связаны наручниками между собой.

В стороне стояло восемь телег с трупами умерших по дороге.

Морозный свежий воздух буквально опьянил нас после двадцативосьмисуточною пребывания в страшной вони.

К лагерю нужно было идти пешком. Предстоял трёхкилометровый переход.

Угрюмые, голодные, молча шли заключённые под лай собак и бесконечные окрики конвоя: «Шире шаг!».

Всё это шествие завершали телеги с умершими по дороге, покрытые брезентом, который весь был засыпан снегом…

Яростный ветер, пурга и лютый сибирский мороз были настолько нестерпимы, что, казалось, весь мир сговорился добить несчастных людей…

В лагерях есть нигде неписанные, но обязательные законы, и один из них: «Те, кто имеют, дают тем, кто не имеет».

Поэтому, когда приходит этап, то заключённые, которые уже обжились в лагере, особенно те, кто получает посылки из дому, непременно выходят к вахте встречать новоприбывших из тюрем с хлебом, сигаретами, сахаром, — кто с чем может.

Когда мы прибыли в лагерь, нас тоже встречала толпа заключённых, и кто что мог давал тем, кто входил в ворота.

Всех прибывших уголовников развели по баракам, а нашу шестёрку привели в баню. Там было тепло и мы быстро согрелись.

К нам вошёл человек, ещё молодой, но с большой бородой, без головного убора, в огромных валенках и в шубе. Это был заключённый, москвич, доктор Хабад. Ему поручили нас осмотреть и принять в лагерь.

После осмотра доктор Хабад забрал нас, двух москвичек, к себе в маленькую комнатку при больнице, где он жил. Там собралось человек десять москвичей, каждый принёс что мог, и на столе было очень много еды. Но когда Хабад узнал, что мы не ели почти месяц, он немедленно забрал всё со стола и дал нам только чай с сухарями. Затем он нам строго приказал ничего не есть без его разрешения: люди, приехавшие из тюрем голодные, набрасывались на всякую еду и умирали.

В нашем этапе был молодой человек, футболист, которому очень хотели помочь, и его сразу же взяли на работу дневальным в больницу. Вечером ему дали шестьдесят рыбных котлет, которые он должен был утром раздать больным. Бедняга не вытерпел, съел все шестьдесят котлет и к утру, в страшных муках, скончался.

Таких примеров было много, но, благодаря Хабаду, мы избежали этого, он очень строго следил за нами и сам нас постепенно приучал к еде.

Лагерь, в который мы прибыли, был не трудовой, а пересыльный пункт, и здесь почти никто не работал, все ждали дальнейшей отправки в трудовой лагерь.

В этом лагере были все вместе: уголовники и политические, мужчины и женщины, только жили они в отдельных бараках.

Это был 1947 год, послевоенный, голодный год. Хлеба совсем не было.

В столовой готовили какое-то варево из рыбы и вонь разносилась оттуда по всему лагерю.

От голода умирало по шестидесяти-семидесяти человек в день, многие вешались, резали себе вены, сходили с ума и со всех концов раздавались дикие крики: «Хлеба!».

Начальство и конвой в тёплых шубах, в валенках, сытые, самодовольные, смотрели на нас с насмешкой и говорили, что советская власть пожалела пули на нас и вот прислала сюда, чтоб они нас прикончили медленно, но верно.

В нашем бараке было триста женщин. Никто на ночь не снимал телогрейки. Утром, когда вставали, у многих волосы примерзали к железным палкам на нарах.

Ночи были мучительные. В полумраке, в нетопленом бараке с выбитыми стёклами, куда влетал снег и ветер, люди бродили не находя себе места, что-то шептали, ругались, сходили с ума, и картина была совершенно неправдоподобная.

Рядом со мной на нарах лежала пожилая женщина, из дворянской семьи — Елена Борисовна Ялоза. У неё была страшная болезнь: она впала в детство. А так как детство её прошло в очень изысканной обстановке, эта несчастная, совершенно высохшая старушка, вставала утром, делала реверанс и со всеми разговаривала по-французски. Для надзирателей бедная Елена Борисовна была предметом насмешек и издевательств, но мы её оберегали, как могли.