Различия - страница 17

— Да я и так все знаю! — наверняка заявил родителям Петрониевич и шмыгнул за дверь.

— Не волнуйтесь, вечером выучу! — вероятно, торжественно пообещал своим Ресавац.

— Зубрить историю?! Я же до среды все забуду! Она начнет спрашивать в понедельник, по алфавиту. А знаете, какая она тормознутая? Мы ведь не зря зовем ее Доисторической. Никаких шансов, что за понедельник она доберется хотя бы до буквы «е», а тем более до меня! — скорее всего, убедил домашних Станимирович.

Вот так. Один за другим. Все трое, каждый по-своему, сбежали в кинотеатр «Сутьеска», чтобы посмотреть фильм, не важно, какой именно, и не сидеть над скучным заданием по истории, не предполагая, что спустя двадцать лет история подстережет их и соберет вместе еще раз.

А в пятнадцатом ряду совершенно спокойно устроилась Тршутка. В начале девяностых она уехала за границу, сменив имя и фамилию, поэтому я привожу здесь только оставшееся от нее прозвище. Тршутка всегда держалась как парень. Но это не значит, что у нее не было ухажеров. Опять же, если ей хотелось, она не стеснялась пойти в кино одна. Она была непредсказуема. Я бы не удивился, узнав, что и в тот раз она оставила своего спутника за дверью со словами: «Хочу посмотреть этот фильм. И не хочу, чтобы ты мне мешал, лапал меня и сопел в ухо. Подожди-ка меня здесь, а потом мы с тобой пообнимаемся, в темноте, на берегу Ибара...» И он остался терпеливо ждать. Два часа томительного бездействия, ухмылки прохожих и прочие неудобства — полная ерунда по сравнению даже с пятью сладостными минутами в обществе Тршутки. Жизнь иногда требует и больших жертв.

Да, Тршутка была непредсказуема и наслаждалась, соединяя несоединимое. Особенно в одежде. Например, могла стянуть у собственной бабушки (с которой жила, без родителей) прекрасно сохранившуюся шляпку (тончайший фетр «нулевка», бордовая лента из натурального шелка, все довоенного белградского качества, салон «Парижский филиал») и ее перчатки для дневных выходов (длинные, бархатные, оливкового цвета, украшенные узором из стежков) и добавить к ним единственное бабушкино ожерелье (изготовленное в ювелирной мастерской М. Т. Стефановича, серебро, позолота и кроваво-красные гематиты). Все остальное на ней было местного производства фабрики «Беко», иными словами, конфекцион из отечественной джинсовки. И несмотря на такое дикое сочетание, Тршутка во всем этом выглядела совершенно естественно.

Как-то раз Крле Рубанок, решив поиздеваться над Тршуткой, по своему обыкновению не давал ей сесть, а потом пригрозил:

— Мать моя, клянусь, еще одна попытка — и я притащу сюда свой инструмент и отчекрыжу тебе обе руки!

На что Тршутка стащила с правой руки свою, точнее бабушкину, перчатку для дневных выходов, плюнула на ладонь и ледяным тоном произнесла:

— Правда?! Ну тогда я тебе сейчас врежу!

Крле Рубанок покраснел, оскалился, потом посерьезнел и примирительно буркнул:

— Да ты чего? Ты чего, ненормальная? Мать моя, я же просто пошутил! Где этот старикан-билетер, этот Симонович? Пусть выведет из зала эту малолетнюю хулиганку!

Итак, Тршутка сидела в пятнадцатом, а шестнадцатого и семнадцатого приличные люди избегали. Из-за восемнадцатого. Там всегда располагались несколько целующихся парочек. Чиричева и Ускокович, воспитанник военно-морского училища, откомандированный в наш город на курсы автоводителей. Фазан и Христина. Цаца Капитанка и Джиджан.

Ах да, я чуть не забыл про Чеканяца. Он был намного старше тех, из восемнадцатого, и всегда приходил один, без пары. В восемнадцатом он садился потому, что ему нравилось подсматривать и подслушивать, как целуются те, кто помоложе. Он делал вид, что ему постоянно что-то мешает, вертелся туда-сюда, ерзал, почесывался, поправлял пробор, наклонялся якобы завязать шнурки, и все только для того, чтобы поглазеть, чем занимаются влюбленные.

Вообще, этот Чеканяц обожал совать нос в чужие дела. Еще когда он был ребенком, не было такой кастрюли, с которой он не снял бы крышку, такого письма или счета за электричество, которые он не вытащил бы из соседского почтового ящика палочкой от эскимо и не прочитал бы от начала до конца, такого бумажника, в который он не запустил бы глаза, стоя в очереди в кассу или к окошечку банка; что же касается газет, то даже если у него имелись свои, читал он исключительно чужие, заглядывая людям через плечо.