Разрыв с Москвой - страница 5

В 3.30 следующего дня я был в библиотеке ООН. Я видел, как мой друг вкладывает листок бумаги в книгу. В записке оказался адрес, который я запомнил. Внизу я приписал: "В эту пятницу, вечером, между 8-ю и 9-ю часами”.

По пятницам, отпустив шофера, я, как правило, вел машину сам. Моя жена Лина обыкновенно уезжала в Глен-Коув после ленча. В конце недели я часто задерживался на работе, и она привыкла к моим поздним возвращениям. План мой состоял в том, что я, как всегда, поеду по дороге на Лонг-Айленд, а убедившись, что за мной нет слежки, поверну в город.

Сидя у себя в кабинете, я представлял себе встречу с человеком из Вашингтона. Кто он такой? Что он скажет? Есть ли у него право принимать решения? Как мне убедить его в том, что я не обманываю его? Какие доказательства моей честности он может попросить меня представить?

Все эти вопросы беспорядочно роились у меня в голове. Я хотел политического убежища и защиты и от советских попыток дискредитировать меня, и от убийц КГБ. Но я был почти уверен, что получу всего лишь уклончивые обещания передать мои требования высшим властям в Вашингтоне.

Немного успокоившись, я повернул к Гранд Сентрал Парк-вей, проехал по мосту Трайборо и нашел место для парковки на темной улице в верхнем Манхэттене, на Ист Сайд. Взяв такси, я доехал до угла Шестидесятых улиц. Я опаздывал минут на десять, Быстро пройдя по пустой улочке, я поднялся в обычное кирпичное здание.

Дверь открыл человек, назвавшийся Бертом Джонсоном. Он протянул руку. У него было крепкое рукопожатие. Темный, несколько старомодный костюм ладно сидел на нем.

— Я жду вас, — сказал он. — Идемте наверх.

Джонсон вел себя по-деловому и вместе с тем был гостеприимен, Он предложил выпить, я выбрал шотландское виски. Мы устроились на тахте в уютно обставленной библиотеке, по стенам стояли книги, висели картины. Но вся эта приятная атмосфера ничуть не успокаивала меня.

Я пристально смотрел на Джонсона, пытаясь понять по его лицу, что он за человек. Джонсон держался легко и естественно. Ни удивления, ни недоверия он не проявлял. Казалось, он ждал, что я первым приступлю к делу. Но даже после стольких мысленных репетиций я все никак не мог найти нужные слова. Наконец я сказал:

— Я оказался здесь не случайно. И не в результате необдуманного и скороспелого решения.

Он спокойно кивнул, и почему-то этот жест встревожил меня:

— Мысль о разрыве зрела во мне долгие годы, и вот теперь я готов действовать и прошу вас помочь мне, — продолжал я.

Джонсон снова кивнул. Я понял, что он мне не помощник: я должен вести разговор сам:

— Я говорю вам, что решил порвать со своим правительством, — выпалил я.

Он снова кивнул, и это было в общем вполне естественно: он ведь уже знал, что я скажу. Но мне становилось все неуютнее. Я вдруг понял, что меня смущает: он не забрасывает меня вопросами, он не оспаривает мои мотивы — я ведь ожидал этого. Я замолчал, и молчание тянулось, казалось, несколько часов. Джонсон не пытался нарушить тишину.

Тогда я снова заговорил. Я пытался объяснить, как мне самому стали ясны мои убеждения. Никогда еще я так остро не чувствовал недостаток разговорной практики в английском, голова разламывалась от усилий адекватно выразить мои чувства и мысли. Я пытался подчеркнуть, что в душе я больше не советский человек и не могу оставаться частью советского мира. Я рассказывал ему о невыносимых ситуациях, в которых мне часто приходилось действовать вопреки здравому смыслу, чувствуя себя идиотом. Этого требовала защита советской позиции в ООН. А в то же время мне приходилось делать вид, будто я поступаю объективно, как и положено заместителю Генерального секретаря. Все эти объяснения показались мне самому такими неубедительными, что я начал с другого конца.

Я сказал Джонсону, что вначале был полон надежд. Я похвалялся перед ним, как быстро продвигалась моя карьера, я хвастался тем, что мои друзья, люди, с которыми я вместе учился и которых любил, занимали влиятельные посты и некоторые из нас когда-то думали, что мы можем что-то изменить, можем помочь приоткрыть советскую систему.