Развиртуализация. Часть первая - страница 12
Москва, бункер на Остоженке, 33 часа до начала информационной войны
В бункере на Остоженке было уютно – технологичный, удобный рай для клаустрофила: мягкий пробковый пол, мозаики на стенах, открытые книжные полки, заставленные справочниками, точечная мягкая подсветка интерьера, огромная панель телевизора, офисная мебель, походившая скорее на гостиничную. Легкие соломенные кресла, легкомысленные гравюры.
Кутялкин и Павлов расположились за коротеньким приставным столиком. Андреев уселся за круглый генеральский полигон во главе:
– Вы были правы, когда проговорились, что мировое тайное правительство – фикция. Это разрозненные группки горе–демиургов, которые заигрались и перестали воспринимать мир во всем его многообразии, не научились видеть ничего кроме шахматных досок. Но они все еще пытаются играть, – все предисловия к начавшейся беседе ОСА сказал в машине. Он предупредил Кутялкина – в бункере зазвучит только конкретика, поэтому, можно не заглядывая в Клуб, ретироваться к жене и спокойно переспать столько безмятежных ночей, сколько еще выпадет «этому безнадежному миру». «Их будет немного. Уверяю Вас».
Гриша, как и тысячи безвестно канувших до него безумцев, выбрал перейти через Рубикон, который в подвале Остоженской цитадели неумолимо впадал в Стикс.
– Не смотрите на меня так – прослушать разговор в ресторане – не такая уж мегазадача.
Андреев перекинул Грише крепкий белый лист нестандартного формата – чуть больше А4. Гриша прочел «КурсЂ московской женской гимназии»:
– Это аттестат моей прапрабабушки. Выдали 130 лет назад, – невидимые распорки во рту ОСА оформили на его щеках два разновеликих бугра и несимметричную улыбку, которую наверняка смог бы повторить гибрид Марлона Брандо, Сталлоне и Чипполино. – Пощупайте бумагу. Пощупайте-пощупайте. Даже не пожелтела. Где только не валялся этот документ – десятки переездов, три революции, две мировые войны, одна холодная, десятки безымянных информационных. Даже гайдаровские реформы и потребительский бум–бум выдержала. Впишите что–нибудь в него, – ОСА протянул паркер. Кутялкин внимательно посмотрел на Андреева, потом на Павлова, пытаясь разобраться, в чем подвох. Конечно, испачкать аттестат прапрабабушки шефа добровольных самоубийц России – уже суицид, но совсем иного рода, чем надеялся Гриша.
– Вы за этим меня сюда пригласили? – ему не хотелось марать документ, переживший и дураков, и случившиеся из-за них умопомрачительные трагедии.
– Именно. Именно, – обрадовался могучий Чипполино напротив и хлопнул ладонью по столу. – Напишите–напишите, не пожалеете.
– Уже пожалел, – пробурчал Кутялкин. Стараясь не выглядеть идиотом, не способным придумать слова, черкнул первое, на что расщедрилась рука – свою витиеватую подпись.
– Вот, – взорвался ОСА. – Вот!
Гриша все еще не понимал, к чему клонит этот сложносочиненный, непробиваемый человек. Происходящее стало казаться столь же невероятным, как принцу Флоризелю после выпавшего туза пик[16]. Андреев словно почувствовал мысли волонтёра и вмиг посуровел:
– Все эти отступления, – он кивнул на аттестат, – чтобы Вы мне поверили. Людям испокон веков свойственно фиксировать себя, записывать мысли, события. Документам – свойственно теряться, потом неожиданно находиться. Когда Вы последний раз видели письменные свидетельства минувших эпох? Оригинальные дневники, записи, личные архивы именитых дворян?
– В музеях…, – начал было Гриша, но ОСА махнул на него рукой.
– Минимум 18–ый век да и то под стеклом развернута одна рваная страничка.
– Дневник Марии Мнишек, – вспомнил Гриша.
– Подделка. Первые широко известные рукописи личного характера – это свитки мертвого моря, новгородские расписки на бересте, Неплюев–Саблуков–Питти[17] да дневники Джона Адамса, второго президента США. Я, конечно, шучу. По хранилищам достаточно личного хлама, но это не отменяет странного факта – десятки тысяч образованных, известных и не известных людей 16–17 веков ушли бесследно, не оставив ни бытовых, ни дневниковых записей. При этом уже в то время хватало ценителей и собирателей всякого рода архивных материалов.