Развиртуализация. Часть первая - страница 39

Бомбардировка Тель-Авива

Наталия охотно расспрашивала Гришу о прошлом – невероятном и сказочном. Она умела зайти так, что ему и самому хотелось делиться с ней. Постепенно девушка высосала многие почти тайные воспоминания. Кутялкин чуть не проболтался о ночной сказочке, которую они со Шнягой говорили друг другу.

Кутялкин испугался, включил задний ход: «Возможно, мне придется скушать девочку. Если она будет знать нашу сказочку, то станет совершенно недиетичным продуктом», – мысленно, поэтому неделикатно шутил Гриша.

За десять лет Гриша привык шептать перед сном загадочный шифр. Исключения случались редко – командировки Кутялкина, непродолжительные походы Шняги. Ко второму месяцу заточения Гриша сохранил истовую веру только в те смешные слова, которые он и Шняга произносили друг другу. Каждую ночь в хранилище 10Z шепотом, в зябкой тьме, рядом с кузнечным скрипом легких, он все громче и громче проговаривал сказочку (не только свою часть, но и ответ Шняги), спасаясь от отчаяния, готового затопить сердце. Как заклинание. Как молитву, способную вывести их отсюда. Иногда он чувствовал, как где-то за тысячу верст звучит ответ.

Сказочка всё еще оставалась связующей нитью с прошлым. Когда он произносил её, когда он вспоминал бубликов, мысли пронизывали стены, выбирались на поверхность, заряжались от осознания существования огромного мира. В остальное время Гриша пребывал в аду.

Формирование и распад народного фронта арабских государств

Узники привыкли без угрызений совести широко использовать единственный подручный материал – рукописи и книги. Бумага разного формата, степени зачерствления и древности валялась повсюду. Из неё сооружали матрас и подушки, с ней отправлялись в отхожее место, её подкладывали под одежду, чтобы легче переносить озноб.

Раз в три дня предполагались водные процедуры – мокрой тряпкой Гриша и Наталия протирали друг друга. Поначалу было неловко, некрасиво и неприятно. Но хрупкий человеческий стыд отступал на второй план. Они переставали стесняться желаний и произносимых гадостей.

Наталья не сдерживала словоизвержение, Кутялкин – эрекцию. Девушка по-прежнему пренебрегала арсеналом прелюдии, была внимательна, нежна и стремительна – ловко выгибалась, без всякой разминки организовывала Грише «экспресс в рай», задрав подбородок, спрашивала «делиться?» и возвращалась к повседневному.

Однажды Гриша серьезно спросил:

– Почему бы нам не закрепить наши феерические отношения настоящей близостью?

Девушка мигом утратила волоокое, жгучее выражение:

– Что, похохотун, всё еще надеешься заправить вялого? Не выйдет. Внутри меня курара и цикута. В равных пропорциях. Специально берегу их там, чтобы мы могли сдохнуть быстро и бескровно. Даже с некоторым удовольствием. Хочешь проверить?

– Хочу.

– Шиш тебе. Я не буду разменивать дорогостоящие препараты на пятнадцатисантиметровый стояк.

Как ни крутись, Мальвина умела и приласкать, и обидеть.

Стремительное и чрезвычайное сокращение числа исполнительных органов

Желудок и голову периодически разламывало на части. Апатия, полусонные движения, голод–голод–голод («Наташ, давай уже слопаем эти куриную плесень и отправимся к праотцам?», «Слопай своего плешивенького, отец–огурец. Договорились выживать?! – значит, будем жрать свои блокадные стопиесят[57] и с песней маршировать в каменоломни»).

В какой–то момент Гриша понял – ему очень помогают разговоры с Ромкой и Шнягой. Он подробно рассказывал о прошедшем дне, о достигнутой глубине бурения. На двадцатый день он стал разговаривать с ними вслух.

В первый раз, упустив беседу на поверхность, он оценил реакцию Наташи. Оказалось, ей по барабану. Она и сама уходила глубоко в себя, на недоступные гришиному голосу уровни. Глаза угасали, движения становились плавными, автоматическими.

Такие состояния случались все чаще и становились продолжительными. Часы двигались тяжелее, минуты стали сомнамбулическими, секунды – вязкими. Когда они выходили из ступора, то обычно решали бытовые проблемы («Заварилась наша баландочка?», «А может баиньки?», «Еще полметра, и я докопаюсь до Внутренней Монголии», «Давай еще по стопиесят и в школу не пойдем»).