Ребята из Девятнадцатой - страница 18

Тень пробежала по гладкому лицу Гамаюнова. Может, обыкновенная слабость, способная вызвать сочувствие. Не в чести у Девятнадцатой слабость. Оскорбительно, жестоко смеялась группа. Хохот назначался заодно и тому иуде, на коего мастер рассчитывал.

Болели скулы, болели внутренности. Группа едва выстаивала на ногах. У кого-то пробивалась икота, чей-то кашель смахивал на собачий лай. Японский бог один знает, чем все кончилось бы...

Нет, он не убежал, Гамаюнов. Вышел чеканным шагом. И хлопнул дверью. Содрогнулось, зазвенело стекло в зарешеченных окнах.

Тут она, по-видимому, иссякла, веселая жила. Интерес к скулежу пропал. Тревожно, не по себе сделалось. С чего бы? Отдельные смешки казались уже неуместными.

- Достукались. А ну, давай по местам, - объявилась власть Самозванца.

- Чего будем делать, Федька?

- Чего, чего. Болванки пилить!

- Болванка, она болванка и есть, пили, не пили.

- Федька, у меня скользит напильник.

- На то ты и Скользун.

Федька, однако, подошел к Мыльному, приложился напильником. Сцепления никакого. Еще раз - опять скользнуло. Без насечки, что ли, попал напильник?

Прикладывались к напильнику по очереди. Высказывали соображения. От нечего делать тянулись каждый к своему верстаку. Разворачивали тисы, оглядев, зажимали снова чугунные плитки. Когда исчерпывали ритуал, плевали на ладошки, вздыхали. Брались за болванки, которые обязательно надо было пилить!

Пакостно было у Девятнадцатой на душе. Мучили предположения. Человек не вынес смеха, факт. Выкинет номер - тоже факт. Но какой? Каждый прислушивался, не заскрипят ли директорские сапоги?

Среди тягостной тишины слышался, с пятого на десятое, гул Тимкиного рассказа:

- Обсуждали, говорят, в комитете... из комсомольцев отряды... малокалиберки выдать... Патрулировать не сами пути, подходы, где стоят... В общем, спецгрузы. Вот.

Ну, к чему же, к чему он об этом рассказывает? Ну, выбрал человек время. Без того пакость одна на душе, а тут вовсе теперь переживай: живут, мол, другие, как люди. Отряды. Комсомольцы. Эх...

Заявился Гамаюнов с Петром Леонтьевичем, со старшим мастером.

Не старый, молодой еще Петр Леонтьевич, но содержат его на особом учете. Из-за «золотых» рук на фронт не пускают. Парторг он в жеушке с начала войны. Девятнадцатая познакомилась с ним осенью, когда в совхозе картошку убирали. За обедом тогда пропала ложка. Поварихи обыскали Тольку Сажина - из кармана худых, еще собственных штанов извлекли вдвое согнутую алюминиевую казенную ложку. Длинноногий и тощий Петр Леонтьевич прилетел на поляну, где в паре со своим неразлучным товарищем, Маханьковым, виновник переживал неудачу.

- Ты? Это ты украл?

Сажин хмуро кивнул.

- Училище ты, черт, опозорил! Не умеешь, а воруешь, черт! - горячился Петр Леонтьевич.

Нерасчесанная Толькина голова покачивалась вправо и влево.

- Скажи, на что тебе сдалась ложка?

- Суп хлебать, - доложил Сажин, методично, туда-сюда поматывая кудлатой головой, как метелкой.

Старшой молча оглядывал Тольку Сажина, остывал понемногу.

- Куда свою девал?

- Посеял, - опять метелка работала.

- Дак спросил бы... - совсем уже смягчился Петр Леонтьевич. И вытащил из-за голенища и отдал Сажину свою ложку.

С тех пор его как-то редко видели. Больше пропадал в цехе или в депо, где практиковались выпускные группы.

Сейчас прилетел вместе с Гамаюновым. Скомандовал:

- Постройтесь!

Хотя строились чуть не бегом, он все же не стал дожидаться, когда займут места.

- Кто смеялся во время работы? А ну, подымай руку.

Переминались с одной ноги на другую. Начали подымать. Ну, ничего, все подняли. Даже Мыльный.

- Ну, ладно, ну, хорошо, а над чем смеялись? - допытывался старший мастер. - Что смешного-то?

Пацаны разводили руками: шут, мол знает.

- Интеллигенция! - кукарекнул Стась петухом. Тут словно и не бывало никаких страхов. Прокатился по шеренгам железный хохот.

- Пожалуйста, - нашелся Гамаюнов. - Идиотски хохочут над словом.

- Интеллигенция - доброе слово, - поддержал старшой. - Инженер, агроном, учитель. А выйдет который из своих, из рабочих, - и подавно гордость. Возьмите Лунина!