Ребята из Девятнадцатой - страница 22

- Знаю, что говорил, - добродушно отвечал Племяш. - Говорил: пишет. А что пишет - этого не говорил.

- Леонид Алексеевич, далеко до Берлина?

- Ишь какие. Так им все и сразу. - Он помолчал, неловко почесал затылок, невозмутимо потянул свою обычную линию. - Пишет: пошел по политической линии. В дядю, в меня, хэ. Война, говорит, окончится, пошлют в академию.

Группа разложила листочки бумаги: обрывки от тетрадных корочек, старые промокашки - у кого что. В руках - карандаши, ручки. Морской бой начинался по всем правилам.

- Е-71

- Ага.

- Что ага, попал?

- Мимо.

Федька, устроившись на руке, думал. Выло о чем. Потому что показали кузькину мать Тринадцатой группе, ну, не всей группе, тем, которые перед Каймой выслуживаются. Его, Федькин-то, фонарь был уместен сегодня, он был как у других.

Девятнадцатая жила увлекательной, полной житейского смысла жизнью. Она - своей, Племяш - своей. Каждому свое. Но вот преподаватель подозрительно зашелестел картой. Группа насторожилась.

- Я помогу, давайте помогу, - вскочил Колька Шаркун.

Группа всполошилась, пришла в движение.

- Э, пацаны, кончай игрушки!

- Федька! Проснись, самозванная душа!

Крепко думал Федька Березин, даже в самом деле успел прикорнуть. Утер губы, сел прилежно. Ничего необычного, впрочем, не увидел перед собой. Политическая карта Европы, более половины которой занимал СССР. Обыкновенная карта. Жирно обозначена красным линия фронта. Линия отодвинулась за границу. Всем было известно, что война катилась по Польше, по Венгрии, по Балканам. Впрочем, все было перед глазами. Линия фронта - вон она. Встань, пощупай, если глазам не веришь.

- Окружить можно. Малость еще подрезать - и каюк, - вслух соображал Евдокимыч, указывая пальцем.

- В Генеральный штаб напиши. Скажут: спасибо, Евдокимыч, выручил насчет соображаловки... - Стась хихикнул.

- А он правильно мыслит, - подвязался Племяш к разговору. - Может, окружили, пока мы тут обсуждаем. Линия фронта изменяется каждый день. Я чертил, чертил, показал в доме офицеров - говорят: отстал, папаша. Поправили... Это я для вас сделал, по вашему заказу. - Племяш счастливо вздыхал, хвастался. Еще бы. Ребята морской бой кинули. Чудеса.

- Поглядите, сколько до Берлина осталось, - показывал на карте.

- Как до Фокиного сарая! Если по прямой, еще ближе, - откликались пацаны.

Племяш выглядел именинником. Небезуспешно втолковывал пацанам про характер и движущие силы нашего весеннего наступления. Делал дело. Начисто позабыл о своем знаменитом племяннике. Ну, человек хороший, понятно. И до Берлина недалеко.

Настроение было приподнято ожиданьем больших перемен. Необъяснимыми путями, сквозь заморозки и холодные ветры, сквозь двойное стекло окон весна вливала в душу смятение чувств и тревогу.

- На улице тает, парни...

Юрка вспомнил о брате: как он там. Вздохнул. И спросил невпопад:

- Где тот старшина, а?

Никто не заметил, что он спросил невпопад.

- Дает прикурить Гитлеру, ну, точно.

- Ага, точно.

Племяш оглядел класс исподлобья. Подольше задерживаясь на синяках пацанов, спросил:

- Говорят, вы Кайме всыпали? А, ребята?

Вот старина, Кайму знает. Внутренней политикой интересуется.

- Молодцы, - Племяш хвалил напрямик, без хитрости. - Я говорил, с Девятнадцатой можно работать.

Звонок отзвенел. Племяшу помогали сворачивать карту, еще и внутрь заглядывали, будто там была всамделишная Европа и гремели пушки. Его довели до учительской, как родного.

Солнце заливало аудиторию светом. Хотелось распахнуть окна, повисеть на подоконнике, высунувшись по пояс, подышать чистым воздухом. Но открывать окна было нельзя. Оклеены. И холодно, заморозки. Солнце припекает только к обеду. Светлые, жизнерадостные ромбы лежали на стене, на партах; пыль, поднятая невинными развлечениями, золотилась, колыхалась в воздухе весело и отрадно.

- Татьяна Тарасовна! - все вдруг засуетились.

Звонка не слышали. Она вошла, как всегда, вслед за звонком. Стройная, красивая. На журнале стопка исписанных тетрадных листов. Стась ел учительницу глазами. На ее уроке, чтобы сказать, он обязательно подымал руку. Напрягались, словно на заказ, гнутые бархатные брови, римский нос придавал лицу благородство. Симпатяга, даром что длинный. Самозванец водил за учительницей зелеными, как у кота, глазами, из которых один изукрашен был увесистым фонарем. Он не считал нужным прятать фонарь от публики. Все как-то странно тянулись вверх и вперед. Один Мыльный не вытягивался, не видел пока никакой выгоды. Сидел прилежно, не разговаривал, но это на всякий случай. Ребятам не нравится, когда на уроках Татьяны Тарасовны разговаривают...