Ребята из Девятнадцатой - страница 5

Чего в блокнотике только нет! Разномастная компания: матрос, раненый солдат и два гражданских, - оскалившись в восторге и хохоте вокруг положенного набок чемодана режутся в домино. Вот раненый солдат, тот же, прикорнул, опершись на костыли. А вот голова старика, одна голова. Глаза пытливо глядят тебе в душу, спрашивают, что ты за человек, они укоряют, что ты такой человек, и тебе от этого делается не по себе, ерзаешь.

«Дорожные впечатления», - оправдывается Евдокимыч. Есть в том блокноте и уголки природы. Странным кажется, что простой карандаш в состоянии изобразить луну, крадущуюся сквозь облака, изливающую неровный свет на лесную опушку, на стог сена, на крышу избы, из окон которой тоже струится свет, другой свет, от керосиновой лампы...

Жизнь с малолетства приучила его к рисованию. Рано остался без отца и матери, но о том, что остался один, ему не думалось: мир, рожденный в карандаше, был прекрасен.

Сколько помнит себя Евдокимыч, главной наставницей его была отцова сестра, тетка Матрена. Огород, дрова, поросенок, а до войны и корова - все это, вместе с племянником, лежало на ее вдовьих плечах. Сунет Ванюше карандаш с бумагой - он и затихнет, погрузится в свой мир.

Не всякому и не вдруг покажет он свои творенья. А покажет - обязательно покраснеет, как будто позволил изловить себя на чем-то нехорошем.

Застенчивый по природе, в стенах суровой «жеухи» он сделался таким же речистым, как и другие, хотя и не столь горластым... Официально он, нет, не числился рисовальщиком. Был как все, из среды не выделялся ничем.

Глядя в открытую заслонку печи, Евдокимыч наставлял Мыльного:

- Интересно, как выглядят твои извилины в шаробане? Наоборот устроены, что ли? Подвел пацанов - и сидишь, как на именинах. И у тебя ни стыдовинки? Ни в одном глазу, значит?

Самозванный староста расхаживал по комнате, останавливался за Юркиной спиной, сбоку разглядывал его почему-то окаменевшую физиономию, словно хотел удостовериться, он это или не он. Хвалил, обращаясь при этом, в основном к Тимке Рулю:

- Видел, Тимоха, какие орлы? А ты лопотал, дьявол.

Сияя, хлопал Соболя по плечу, по спине. Не зная, куда еще хлопнуть и что бы еще такое хорошее сделать, доказывал:

- Да тебя хоть куда, на войну можно!

Ожило пустующее общежитие. В разнобойный гул согретой натуральным теплом компании, при выключенном свете, то и дело вплетались подробности угольного похода. Факт обрастал деталями коллективной фантазии, напоминал снежный ком, пущенный с большой горы, который чем далее, тем объемистей. Только Соболь один чего-то помалкивал да поглядывал на огонь.

Группа блаженствовала, тихо, мирно отходила ко сну. Ничего, что не взяли в театр. Она все равно блаженствовала.

- И все-таки зря мы, не надо было, - бунчал один Тимка Руль, устраиваясь на постели.

- Ты нас политикой не запугивай! - из темноты наглый, ненатуральный басок.

- Кто рот раскрыл? Не Мыльный ли? - осведомился Стась.

- Брысь ты, эй!.. - осерчал Евдокимыч и на всякий случай потянулся к чужому ботинку (не своим же кидать в Мыльного!)

- Чего раскаркались, дьявола? Сделали - сделали. А ты, Скользун, не тронь Тимку Руля! - Федька пригрозил властью.

Гулкая ватага пришедших из театра взбудоражила тишину общежития. Мыльный не поленился, нарочно приоткрыл двери, чтобы проходящие знали, что в Девятнадцатой тепло, светло и не пыльно.

- Ха, гляди-ко, - остановился староста соседней, Восемнадцатой группы, Чесноков. - У них тут живым духом пахнет.

- Зато просидели, как кроты, дома, не видели «Машеньку», - какой-то губошлеп отозвался. Какой-то выродок человечества. И, при том, никто ему не отпустил затрещины.

- Да, уж это была любовь!

- А война-то. Стреляли-то по-настоящему!

- Интересно, как у нее дальше, у Машеньки, выйдет?

Как назло, доносились из коридора подробности.

- Э, закрой двери, - прорычал Самозванец.

Завистью повисали над головой чужие восторги. Променять, ну, променять бы тепло это, все, все отдать бы к чертям собачьим. Свет был выключен, и в темноте не надо было глаз прятать, делать беззаботное лицо...

В коридоре слышались Фокины, по-домашнему шаркающие шаги. Отворил двери, потянул носом, ничего не сказал, покачал головой только. Обернувшись назад, огласил коридор зычным возгласом: «Выходи строиться!» - а Девятнадцатую спросил вежливо: