Религия и социализм. Том I - страница 50

Но трудовой человек презрительно отталкивает половинчатое кропание Марфы и проходит мимо экстазов экзальтированной Марии: он строит прочно, широко. В труде строительства находит свое наслаждение. От скорби жизни бежит к работе и, кладя камень на камень для царского дворца божественному внуку, своему родному, любимому отпрыску, он говорит, любуясь уже сделанным, восторженно довершая в фантазии то, что осталось сделать; «Если не я, то ты». Как много скорбного, грязного, немощного отойдет в историю, когда ты вступишь в жизнь, сияющий новый человек. Но помни, что красота твоя выросла на моем страдании. Не успокойся же, не почий на лаврах, иди вперед, мечтай о прекраснейшем. Нет предела нашим желаниям. Расти жизнь, да будет Бог в мире; воздвигнем бесконечность разумно–властного духа перед бесконечным разнообразием природы; да восстанет на прекрасном, необразимом пьедестале универсума и прошлого сияющая фигура человека–бога, краса которого лишь слабо мерцает в моем воображении, сладко волнуя мою душу полуживотного, душу твоего предка, бедного, немощного, но сильного в своей вере равного тебе, могучий, гармоничный, равного тебе в своей тоске по идеалу и в самоотверженном кличе: «вечно вперед!»

Ни одна религия не подошла так близко к нарождающейся религии труда, как маздеизм. Зороастр один из величайших пророков человечества. Но самое ценное в его учении отнюдь не унаследовал самозванец Заратустра, он не заменит своим красивым и трагическим кокетством величавый образ перса, смотревшего далеко вперед, первым увидевшего новую землю, новое небо и царя человека меж ними.

Чтобы вновь найти ту же нить, затерявшуюся с падением персидской культуры — нужно миновать и мраморную Элладу и железный Рим и темное средневековье и беспокойный Ренессанс и только в «Атлантиде» Бекона Веруламского, одного из основателей эмпирической науки, найдем мы отсвет веры в труд и прогресс. Дальше — Кондорсэ, великий Сен–Симон, Маркс. Растущая вера в труд, по мере роста техники. Новая постановка вопроса о богатстве и справедливости. Первый аккорд финала мучительной увертюры, пережитой человечеством.

Прерывист и волнист путь прогресса. Но неужели еще раз у порога обетованной страны, которую уже видят с горы наши Моисеи, нам придется повернуть в пустыню на новое вековое странствование?.

Будем зорки, будем смелы, будем деятельны. Мы родились для жизни в критическое время. В этом проклятие наше, в этом счастье наше.

Людвиг Фейербах проводит в своей «Сущности христианства» любопытную параллель между религиозным характером эллинов и иудеев.

Обычно принимается, что иудейский монотеизм есть высшее выражение мистического спиритуализма, это Бог–Дух, по всем абсолютным качествам бесконечно отличный от ограниченного человечества. Единый Бог, по крайней мере, в его позднейшем понимании у пророков, это Бог наименее антропоморфный. Напротив, кто же не знает о том, что эллин настолько уподобил богов людям, что странные приключения и непростительные слабости олимпийцев были источником скандала для мало–мальски возвышенных умов. И однако истинным представителем антропологического типа в религии, создателем чисто–человеческой религии был скорее именно иудейский народ, а за антропоморфнейшими божествами Греции, как и за её позднейшим платоновским и послеплатоновским Богом–духом скрывался в сущности все тот же космос. Иудеи поклонялись в своем всеобъемлющем, непостижимом Саваофе — человеческой природе; эллины поклонялись в своих человеко–богах законам природы нечеловеческой. Эллинская религия по форме почти человекопочитание, но по существу она дальше от человекопочитания, чем иудаизм. Иудаизм по форме — религия раба–человека, человекоунижающая религия, но по существу это первая форма чисто–человеческой религии.

У Фейербаха мы находим такую мысль:

«Естествоиспытание есть обожание природы, — идолопоклонство в смысле израильского и христианского Бога, а идолопоклонство есть не что иное, как первичное созерцание человеком природы. Евреи же возвысились над идолопоклонством до культа Бога, над тварью до созерцания Творца, т. е. возвысились над теоретическим созерцанием природы, очаровывавшей идолопоклонника, до чисто–практического созерцания, подчиняющего природу целям эгоизма. «Воззрев на небо и видев солнце, и луну, и звезды, целое сонмище небес, да не отпадешь от Господа и не поклонишься им, коими Господь Бог твой одарил все народы на земле» (5 Моисея 4, 19). Лишь в недосягаемой глубине и мощи еврейского эгоизма зародилась и идея сотворения мира из ничего, идея сотворения, как простого повелительного акта; она содержит и выражает собой не что иное, как повеление обращать природу не в предмет мышления и созерцания, а в объект пользования и наслаждения.»