Религия и социализм. Том I - страница 55

Итак надменные претензии человека на царство и божество для первого, смиренное признание себя зависимою частью — для второго. Фейербах это понял. Но увлеченный своею любовью к светлой Элладе и её огромным культурным преимуществам, а может быть и своею ненавистью к господствующей религии, дочери религии иудейской, — он крайне несправедливо принизил иудаизм перед эллинизмом. Вот талантливая страница, где проводится между ними поучительная параллель, позволяющая глубоко заглянуть в сердце обеих религий: «Сочинитель книги Премудрости (гл. 13) говорит правильно, что язычники вследствие удивления своего перед красотою мира не возвысились до понятия о творце его. Для кого природа есть прекрасное существо, тому представляется она целью себя, тот причину её бытия находит в ней самой, в том и не рождается вопрос: почему она существует? Понятия природы и божества отождествляются в его сознании, в его миросозерцании. Природа, созерцаемая им, для него возникла, создалась, но не сотворена в собственном смысле, в смысле религии: она для него не есть продукт произвола, изделие. Сила творческая есть для него первая сила, основанием природы он считает силу самой же природы; силу сущую, наглядно действующую перед его глазами, он считает причиной всех вещей. Так мыслит человек, относящийся к природе эстетически и теоретически (ибо созерцание теоретическое первоначально есть созерцание эстетическое, эстетика есть prima philosofia), отождествляющий понятие мира с понятием космоса, славы божественности. Только там, где такое воззрение одушевляло человека, могла возникнуть и быть высказана такая мысль, как мысль Анаксагора о том, что человек рожден для созерцания мира. Исходная точка теории есть гармоническое единение с миром. Но там, где человек становится на точку зрения практическую и с неё смотрит на мир, там он расходится с природой и обращает ее в покорную служанку своих личных интересов, своего практического эгоизма. Теоретическое выражение этого эгоистического практического воззрения, признающего природу в себе за ничто, таково: природа или вселенная сотворена, создана: она есть продукт повеления. Рече Господь: да будет свет, и бысть свет, т. е. Бог приказал, «да создастся мир, и он тотчас создался по его приказу.

«Утилизм, полезность есть главенствующий принцип иудейства».

Если очевидно, что между иудейской силой воли и верой в волю, как силу абсолютную, и эллинской верой в закон, как силу непреклонно–повелительную, — должен быть найден синтез (который и разрабатывается научным социализмом), то ясно все же и то, что сущность религии выросшего человека, религии революционера и труженика — пролетария, будет ближе к антропологизму, чем к космизму. Можно даже с уверенностью сказать, что консервативные классы должны рано или поздно схватиться за космизм, чтобы противопоставить революционной воле человека труда — ссылку на непреложные законы, красоте идеала мощи, солидарности, справедливости — красоту вечного порядка, духу неутомимо деятельному — поэзию восторга и созерцательного самоотречения.

Грек обожал природу. Т. е. он любил ее до того, что сделал ее богом, отождествил со своим идеалом. Грек очеловечил природу, придал космическим божествам характер идеально–человеческих личностей. Тем самым он обожествил человека. И притом человека телесно–духовного. Не одну волю, не один разум, как иудей (и позднейший эллинизм), но всего человека, в его каллокагатии, в его прекрасном теле и добром характере.

Но в настоящей главе не эта положительная сторона, вытекавшая из активной любви к жизни, интересует нас, а сторона оборотная, отрицательная. Т. е. отрицательная на наш взгляд, конечно.

Грек любил природу, сказали мы. Но не боялся ли её также? Да, и боялся. Боялся он не лучистого неба, не «кудрявого моря», не голубеющих гор и не привольных лесов, но болезни, смерти, несчастья, вообще силы рока, посылающего беды.

Почти у всех народов существуют мифы, поучающие, что самонадеянность, гордость, стремление к лучшему — губит людей. Греки тоже пришли к убеждению, что самомнение, самонадеянность главный источник греха и несчастья. Он изобрел понятие зависть богов. Нельзя быть слишком счастливым, поучают их мифы, боги этого не любят. То, что позднее разовьется в цинизме — стремление сократить потребности, чтобы уменьшить страдание — постоянно живет в душе эллина. Но в цинизме умеренность сама безмерна. Грек же расцвета хотел и умеренности умеренной. Страх безмерности, страх слишком большой страсти, даже слишком большой мудрости это было действительно полное отрицание того, что позже получило имя романтизма, т. е. отрицание порыва, той эстетики, которая признает прекрасным самое безобразие за силу. Классицизм держит чувство в оковах. Σωφροσύνη — благоразумие считается коренной добродетелью.