Ренегат - страница 15

Поднимаюсь на платформу. Дверь вагона закрывается, и я успеваю заскочить в последний момент.

Вечером, накануне своей смерти, отец зашел в мою с Касс комнату. Дрова хрустели в печке, а на пол падали длинные тени. Я, ни о чем не подозревая, сидела на кровати, закончив расчесывать влажные волосы. Отец сел рядом. Я помню на нем была серая рубашка и черные старые штаны. Он внимательно посмотрел на меня. Я видела: отец был чем-то озадачен. Небрежно улыбнувшись, он сказал, что любит меня, и протянул руку. На его длинных худощавых пальцах лежало что-то круглое. Я присмотрелась.

— Безделушка, — поспешно оправдался отец, — ничего особенного.

В его голосе слышались грусть и сожаление. Он еще никогда не говорил настолько тихо и боязно. Думаю, тогда ему было стыдно: ему всегда хотелось дать мне чего-то большего, чем кусок металла.

Я взяла подарок, который оказался темным, холодным и немного тяжелым. В полумраке подарок было не рассмотреть, поэтому я провела по поверхности пальцем: она была неровной. Я почувствовала в двух кругах три изогнутые линии, составлявшие треугольник, но они не касались друг друга. Я не понимала, почему именно треугольник и означает ли он что-то.

И сейчас не понимаю. Сижу у окна и верчу кулон. Наверно, глупо искать смысл там, где его изначально не было.

Я успела на поезд. Заскочила в последний момент, двери чуть не прищемили мне руку.

Сидя в мягком кресле, даже не чувствую, что поезд, предназначенный для доставки детей в Департамент-2, движется. Должно быть, он уже приблизился к вратам, открывающимся несколько раз в год: когда вывозят металл и в торжественный День Сбора. После того, как поезд заедет на территорию Департамент-8, врата снова закроют. Но я этого не увижу. Стекло окна снаружи обтянуто тонкой, но непроглядной пленкой. Через нее совершенно ничего не видно и даже не проникает солнечный свет. В вагоне светит пять лампочек, поэтому светло, как средь белого дня.

По экранах часто представляют поезда, мчащиеся так быстро, что перехватывает дыхание. Если этот поезд один из них, то спустя пару часов, мы прибудем в Департамент-2.

В вагоне, кроме меня, находятся еще шесть человек. Их голоса и лица мне не знакомы.

По левую сторону прохода, в трех рядах от меня, сидит темноволосая девушка. Она повернута ко мне лицом, и все время смотрит на меня. Я ловлю ее взгляд — она отворачивает голову и притворяется, что глядит в заслоненное окно. А потом снова косится на меня. Девушка нерешительно поднимается, и вдруг лампочки гаснут — в вагоне резко темнеет.

Устроившись поудобнее, я снова думаю об отце, и о матери. Где она? Что с ней? Я так ее и не нашла. Она исчезла, ее арестовали — это несправедливо. Она не заслужила такой жизни. Никто не заслужил. Когда безжизненное тело отца привезли домой, и бросили на полу в гостиной, я, склонившись над ним, не могла поверить, что это правда: он умер. Я сидела рядом с ним весь вечер, отчаянно ждала того момента, когда он проснется. Но отец продолжал спать. Пустыми, не видящими глазами мама хладнокровно наблюдала за мной, но ее лицо стало бледным, почти таким, как небо перед рассветом. Я хотела узнать, о чем она думает и чувствует ли что-то, потому что она и слова не уронила до самых похорон. Лишь когда окоченелое тело отца в гробу опускали в землю, по ее щеке сбежала сиротливая слеза. Мама быстренько ее смахнула, и, сжав так сильно руки в кулаки, что пальцы побелели, спрятала их за спину.

После стольких лет я все еще скучаю по отцу. Кажется, я буду скучать по нему всегда. Он научил меня охотиться на сусликов и крыс на поле рядом с нашим домом, их там много водилось. Так я продержалась весь этот год. С восьми лет отец брал меня с собой на работу, на завод, где я и встретила Люка. Я не помню, как мы познакомились. Может быть, мы знали друг друга всю жизнь?

Папа научил меня смелости не только в мыслях, но и в действиях. Два года каждый вечер мы выходили на площадь. Держа листы бумаги (их где-то доставал отец) с разными провокационными надписями, мы грелись у костра. Люк приносил дрова и садился рядом. Почему-то отец, смотря на нас, или довольно улыбался, или от души хохотал. В голове все еще отдаленным эхом звучит отцовский жизнерадостный смех. Мне так хочется, чтобы он увидел, какой я выросла и насколько безвольно и смиренно я предаю его идеалы. Он бунтовал против программ и против убийств. Наверняка, он хотел, чтобы я продолжала его маленькое дело. Но сейчас я сижу в поезде, который доставит меня в Департамент-2, и в дальнейшем я пройду программы. Думаю, что надо мной жестко поработают и у меня больше никогда не возникнет желания возмущаться.