Ресницы - страница 6
оживает частями, что само по себе – безобразно.
Сытый воздух стоит, не давая себя подышать.
Вот старуха хотела скончаться, но просуетилась.
Что родился ребенок – вторично. Первично, что мать
появилась, пока пуповина рвалась и светилась.
Жизнь пытается жить, но ее разрывает судьба.
Муравьи охраняют детей. А, пока в колыбелях
те орут, к ним почти наклонилась не то чтоб вода,
но какая-то влага. В своих бесконечных постелях
спят отцы. Тугоухие змеи ползут по траве.
Арифметика пыли равняется запаху рощи.
Мне становится страшно и, стало быть, весело мне,
потому что так – проще.
Слева утро шумит, начиная свое молоко,
Справа – трудно сказать, но, наверное, светятся мухи.
Начинается все, что дается на свете легко, –
начинаются муки…
Летний вечер
Смотри, он воплощается, смотри:
зеленым, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а не куполообразно.
Стоят деревья, думают кусты,
шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.
Вот умирает женщина, секрет
ее исчезновенья – это милость
(и только паутина – трафарет
ее морщин – за ветку зацепилась),
по следу суетливой мошкары
она течет, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнета человеческого счастья.
Нет памяти вокруг, и это – рай,
природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.
Ошеломленная своей ненаготой
под пленкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.
Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я
любуется началом этой смерти,
пока еще нетвердая земля
не обрела повадки сильной тверди.
Зеленое запачкало траву,
а синее не пачкает, а плачет.
Все умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.
Все умирает и живет, живет,
живет и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывет,
то влево, где оно плывет неплавно…
* * *
В прошлом стоит тишина, птицы сухие висят,
второстепенный мороз тоже прозрачен и сух,
кошка бежит по двору: видимо, ищет котят,
в небе плывет седина, опережая старух.
То, что случилось со мной, не начиналось со мной.
Птицы сухие висят. В прошлом стоит тишина.
А между ними – вода, или зовется водой,
что между ними горит или горело всегда.
Ты почему умирал, чтобы родиться зачем?
Мать не любима тобой – снова опять почему?
Пела она по ночам: «Я тебя, сыночка, съем…»?
Бойся ночных матерей, долго поющих во тьму.
Чудо разъято на чу! на указание: до
ночи успеешь уйти в сторону той стороны.
Птицы сухие горят, падая прямо в гнездо,
где притаились птенцы южноуральской шпаны.
Трое идут по шоссе в облаке страха и сна,
плачут, ругаются, пьют – трое идут по шоссе
(это смешно, но по ним осенью плачет весна), –
выживут, если дойдут, только, конечно, не все.
Ну, намекай на любовь, не поднимая лица,
что ты молчишь, как варнак, ну, намекай. А пока
ты незначительно жив – лучше и не отрицай…
Не почему, а зачем в небо вползает река.
Девушка в лесу
(стихи для Анны)
О, выпуклые клубни облаков
почти напоминают локти бога,
который только-только был таков
у тех стогов и вновь стоит у стога.
Висит слюна ветров. Не запотеть
стеклу небес, прозрачное – прозрачно.
Вовсю летит желание лететь
по синеве в прохладе новобрачной.
Вот девушка, она больна собой,
ее мутит от девства. Между прочим,
она перековеркана водой
(читай: отражена не очень точно).
Покрыты щеки желтым и другим
(еще не желтым), в волосах – волокна
стеклянной паутины; поглядим,
как выпукло лицо ее намокло.
Подушечки ленивых пальцев – глянь,
измазаны зеленкой гусеницы,
но эта не какая-нибудь дрянь,
а жидкость сна, что насекомым снится.
Она сидит на маленьком холме,
желая кушать завтрак свой нехитрый,
его перечисленье в радость мне:
пушистый персик, никогда не бритый,
большого хлеба пористый кусок,
яйцо, чей кальций мал для небосвода
(но в самый раз яйцу), и не брусок –
брусочек масла немужского рода,
и муравьи (она проглотит двух)…
Округа покрывается движеньем,
как пленкой – глаз, как глухотою – слух,
как зеркало покрыто отраженьем.
(Пока ты жив, все умирает, но,
пока ты мертв, все тоже умирает,
но смерти нет, и нет давным-давно,
хотя об этом люди мало знают,
поскольку смерть на первый взгляд верна,