Ресницы - страница 7
а на второй – смешна и суетлива,
на третий – бескорыстна и странна,
на пятый – беспощадна и ленива,
но на шестой – она идет на нет,
а слова «нет» в природе не бывает:
за ним темнеет непонятный свет,
который темнотой себя скрывает.
И это непонятно, но легко,
но жидко, но солено и прекрасно.
Прекрасное на самом деле то,
что в красоте не уместилось. Ясно?)
Летают птицы об одном крыле,
и синий воздух их не понимает,
мир нарисован на его стекле
и в девушке частями исчезает.
Она не говорлива, но скромна,
она любвеобильна, но не очень,
она сегодня именно она
и ею будет до начала ночи.
И то, что вместо сердца у нее
на самом деле – золотой котенок,
что глазками, как точками над :Е,
таращится, испуганный, спросонок –
пускай, пускай; вокруг него – вода
испачканной самой собою крови…
Природа, проползая в никуда,
не шумы издает, а шорох боли.
И девушка волнистая, как путь
небритого, как персик, шелкопряда,
легла вокруг природы отдохнуть,
ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом.
Потом наступит древнее потом,
и девушка, не ябеда, не злюка,
сойдя с холма, исчезнет за холмом,
неся в руках пучок лесного лука.
И видя, как мелькают у земли
ее уже натоптанные пятки,
исчезнет лес, и загудят шмели
и тоже растворятся без оглядки.
Младенцы, что родятся в этот миг,
(из них погибнет более две трети)
не крик исторгнут, исторгая крик,
а клич сраженья, обращенный к смерти.
И не узнав, кто им на свете мать
(но вы-то догадались?), по приказу
они уйдут красиво умирать
и не умрут, по крайней мере, сразу…
* * *
Я не знаю, считаешь ли ты, но в двенадцатый раз
ты сегодня был близок с женой незнакомого мужа,
и, покуда запаянный в лампочку свет не погас,
между вами висела стыда вертикальная лужа.
Позже твой необученный этому ласковый рот
изобрел поцелуй под названием «лунные слюни»,
и пока он тобою играл (а не наоборот),
ты не офевралел, но почти что застынул в июне.
Знал ли ты, что в тебе происходит соленая кровь,
что она выкипает наружу смешно и красиво,
что ближайшее чудо твое – неземная любовь,
несмотря на медузу прозрачного презерватива?
Ты зачем умирал, если выжить собрался опять,
почему не боялся лежать голышом на постели,
ведь вампирша, которой об этом не следует знать,
таковою была, как бы этого вы ни хотели?
Ты лизал ее веки и брови, не губы и не
шею с шелковой жилой, не руки, не твердые плечи,
а ресницы и выпуклый лоб, и потом в тишине
к ней вернулся не дар, а, скорее, проклятие речи.
Ваши дети, которых и быть никогда не могло,
тем не менее были четыре мгновения, значит,
ты не мог не услышать, пока их бессмертье несло,
что они не кричат, а по-девичьи весело плачут.
Гладко выбритый шум назывался потом тишина,
на которой щетина колючего шума, играя,
прорастала опять и царапала створки окна,
и скрипело стекло, непристойное напоминая.
Пыль и мусор и мухи, снимаясь с насиженных мест,
недовольные вами, озвучили фразу ночную:
«Умирание – мультимедийный, компьютерный жест»
(впрочем, судя по страху, его производят вручную).
Между вдохом и выдохом воздух не нужен. Когда
между жизнью и смертью ты станешь, как воздух, не нужен,
через тело твое потечет негустая вода,
но по звуку ее ты не будешь уже обнаружен…
* * *
Пока упругие супруги
в постели промышляют дочь,
свои круги́ сужая в кру́ги,
над ними коченеет ночь.
Пока шипит слюна зачатья,
себя запоминая впрок,
сухая изморозь проклятья
покрыла спальни потолок.
Ужели все переносимо,
покуда, путая следы,
природа подменяет сына
на дочку посреди беды.
Наплыв воды внутриутробной
сулит любые имена,
пока то быстро, то подробно
пружинит сильная слюна…
В необнаруженном свеченье
зачатье движется к концу,
пока сквозь дебри наслажденья
вприсядку смерть бежит к отцу,
пока еще не мать, однако
готовая ее сыграть,
лежит в ужасной луже страха
жена, которая не мать…
Когда бы взгляд ее на волю,
как молоко, успел сбежать,
он стал бы каменною солью,
где спряталась другая мать…
Пока разглядывает небо
большое барахло земли,
что откупается не хлебом,
а тем, что в хлебе не смогли
мы распознать… Пока супруги
толчками делают любовь,
пока скорей туги́, чем ту́ги
объятия, покуда кровь
не стала твердой и покуда
боль не белеет, а болит,
в ушко иглы верней верблюда
дитя без умысла скользит…