Республика попов - страница 8

В том году конец августа был великолепен. Земля высохла — высохло и небо. Дни и ночи надолго установились ясные. Даже сама небесная дева Мария Ченстоховская не закроет поляков покровом влажных туч от немецких бомбардировщиков, — ужасались люди. И сам бог уже не положит на пути неприятельских армий топкие трясины… Остается полякам геройствовать на конях перед танками…

В Словакии немцы еще за несколько недель до войны приказали выровнять и залить асфальтом дороги, подпереть все мосты. По всем дорогам повалили с запада нескончаемые колонны танков, грузовиков, орудий. Днем и ночью гремели стальные чудовища. Дрожали под ними дороги, кирпичные домики давали трещины от сотрясения. В машинах неподвижно сидели солдаты, серые от толстого слоя пыли. Бензинными парами опьяненные танкисты — пот стекал по их лицам, но они его не вытирали — во что бы то ни стало желали сохранить неприступный и геройский вид, возвышающий их над людьми, — тем бы встречать их с распростертыми объятиями! — и над собственной, казалось, усталостью.

Деревни вдоль дорог замерли — опасно было выходить на улицу, гнать через дорогу скотину на пастбище. Оконные стекла дребезжали не переставая, как при землетрясении. Люди задыхались от маслянистого дыма и выхлопных газов, смешанных с вонью паленой резины. Стыли от ужаса. Впервые своими глазами видели они мощь германской армии, мощь машин, мощь гремящей лавины. Видели германских солдат, устремившихся завоевывать. Со страхом думали — ничто этой мощи не встанет поперек пути, ничто не в силах противостоять. Угадывали судьбу Польши. Их первые впечатления от войны имели вкус пыли, иссушающей горло и ноздри. Простые люди в деревнях вздыхали из глубины души: «Что мы, несчастные словаки, в такой войне?» То было всеобщее, трагическое ощущение. Так простой народ выражал положение крошечной нации в сердце Европы, нации, которая никогда не имела веса, не имела слова — даже в решении собственной судьбы.

— А что мы?

— Перышко над огнем — вот что мы такое.

Сопливый мальчишка-газетчик перед вокзалом в Жилине выкрикивал писклявым голосишком:

— Экстренный выпуск!

Он не выкликал набранную крупно шапку «Польша объявила военное положение» — он кричал, будто его режут:

— Немцы в Польше, немцы в Польше, немцы в Польше! Экстренный выпуск!

Американец Менкина измазал палец в типографской краске. Типографская краска была на щеках у некоторых встречных. Лавина пришла в движение давно. Данциг присоединен к рейху. В Гдыне бои. Словацкий флаг развевается на Яворине[2]. Говорил Мургаш[3]. Говорил фюрер. Приказ по армии генерала… Бог да поможет вам в битве, доблестные воины! Во имя его победим… Всеобщая мобилизация во Франции…

С поворота шоссе немецкий «тигр» вырвался на поле. Мертвый танкист вел свою машину прямо, все прямо. Несколько немок истерически кричали. Люди шушукались о том, что случилось. В Гричове две девчушки влезли на яблоню, стали сбрасывать яблоки немецким танкистам. Шу-шу-шу. Только целились они метко, яблоками раскровянили голову нескольким солдатам. Немцы тоже целились метко. Обе девчонки свалились с яблони все в крови. Быть может, они их приветствовали. Или нет? Как вы думаете? Может, именно они первые пали, защищая Польшу, две любопытные девчушки… Великий фюрер вошел в рейхстаг 1 сентября в 10 часов 7 минут. В 10 часов 13 минут он начал речь. Немецкие и словацкие газеты сообщали даже эту мелочь — судя по всему, числа семь и тринадцать оказывали магическое влияние на ход второй мировой войны.

В те дни американец Менкина выбрался в город взглянуть на свое уютное гнездышко, на свою виллу. Он выстроил ее, когда в последний раз наезжал домой. Тут он поселится с Маргитой и с Томашем, если все пойдет хорошо.

Было воскресенье. По всем улицам множество людей тянулось к площади. Американец вживался в самочувствие оседлого жителя. Довольно он бродил по свету. Вот теперь осядет и не двинется с места… Он бездумно шел туда, куда направлялись все. На всех домах развевались знамена — трехцветные, с гербом города, они свисали до земли, создавая, как ему показалось, такое праздничное настроение, что он ничего более не желал, кроме как прожить тут в скромности остаток дней. Больше всего бросались в глаза какие-то новые флаги, голубые. На голубом поле белое солнце, как у японцев. Менкина только не понимал, зачем белое солнце заключили в решетку