Rigor mortis - страница 3
— Почему дедушка уехал? — спросил он.
— Перебесится, — буркнул отец, подтянул к гамаку шезлонг и сел.
— Ара, — беспомощно сказала мама.
— Пока я жив, он пальцем не тронет моего сына, — папа говорил ровно, спокойно, и вся фраза была как одна большая точка. Потом повернулся к Габриэляну.
— Но это не значит, что лягушек можно резать. Ни лягушек, ни мышек, ни птичек нельзя. Даже ради опытов. Никого нельзя, понятно?
— Дедушка поэтому так рассердился?
— В основном поэтому. Есть люди, которые получают удовольствие от того, что мучают животных… и людей. Дедушка испугался, что ты… один из них.
Папа смотрел пристально. Габриэлян не отводил глаз.
Он хотел бы честно сказать тогда, что не получил удовольствия — но не знал, считать ли удовольствием щекотное любопытство, не отпускавшее с того момента, как он прочитал, что отрубленные лапки мертвой лягушки будут дергаться, если коснуться их электродами.
— Тебе ведь было просто интересно? — уточнил отец, а мама продолжала смотреть болезненно и тревожно.
— Да, — с облегчением подтвердил Габриэлян. И добавил, правды ради: — Мне было очень-очень интересно.
— Но не приятно?
— Нет. Мама, я правда больше не буду.
— Если было приятно, я не накажу, — пообещал отец. — Мы просто поедем к Марьяну еще раз и ты с ним поговоришь. Порисуешь для него.
Отец никогда не врал.
— Нет, приятно не было. Только интересно. Па, а взрослым можно ставить опыты на животных?
Мама ушла в дом. Папа задумался, потом медленно сказал:
— Дело не в том, взрослый ты или нет. Это… это вопрос цены, понимаешь? Когда я был чуть постарше тебя, я убивал лягушек. Не для опытов и не для забавы, а чтобы есть. Случился неурожай, продукты экономили, а я рос как на дрожжах и все никак не мог наесться. И мы, мальчишки, ловили лягушек, змей, лесных голубей в силки и на клей… Нет, голубей мы носили домой, а вот змей с лягушками в солдатском котелке варили и ели.
— А рыба? — удивился Габриэлян.
— На рыбу снасть нужна, а лягушек бери просто в кепку… Я не о том, Вадим. Вольта и Гальвани ставили свои опыты сколько, триста лет назад? Тогда это было важное открытие. Тогда никто не знал, что по нашим нервам, как по проводам, идет ток. Сейчас нет смысла убивать лягушку, чтобы подтвердить это открытие. Если ради чего-то и стоит отнимать жизнь, даже у лягушки — то ради чего-то совсем нового и очень-очень важного.
— Или чтобы съесть?
— Или чтобы съесть. Если уж совсем больше нечего.
— Давай этих лягушек съедим? Ну, чтоб не зря.
Отец покачал головой.
— Я их уже в реку выбросил. Сом их съест.
— В Истре водится сом?
— Должен. Дно илистое, вода чистая… отчего бы там не водиться сому?
«Я без голоса» — предупредил сразу. Дознаваться, почему, не стали: без голоса так без голоса.
— Ты где был? — спросил Панда.
«Диплом писал».
— А, замучен тяжелым реалом… И как?
«Сдал».
— Ну молодца.
В приватном окошке нарисовалась Миртл.
«Как дед?»
«Стабильно плохо».
Она одна из всей группы знала правду. Габриэлян не скрывал информацию от… слово «любовница» неточно описывало их отношения. Как и «приятельница», «однокашница», «подруга», «секс-партнерка», «соклановка»… Ничего из этого и все понемногу. Главным чувством к ней было чувство благодарности. За то, что стала проводником в мир секса и в мир «Эффекта Допплера». В этой полусказочной космоопере он за год приобрел, кажется, больше социальных навыков, чем за все время школы и университета. Возможно, дело было в том, что его не видели в лицо, слышали только голос.
«Эффект Допплера» оказался отличным способом коротать ночные дежурства, когда дед уже слег, но еще не пошел вразнос. Потом начался диплом, тут Габриэлян не врал согильдяям. Ну, почти не врал: можно было бы и с дипломом продолжать играть, но дед начал давать джазу, и, вынужденно бросив партию в разгар боя, Габриэлян решил больше не подставлять товарищей.
«Ты сегодня играешь?»
«Мне нужно пробдеть эту ночь. Но я могу вылететь в любой момент, так что скажи, стоит ли?»
«Ты же сказал стабильно плохо».
«Стабильность — понятие относительное».
«Мы идем в рейд на Фомальгаут. Ты по шмоту слабей, чем нужно, но диверсант нам бы пригодился».