Родимый край - зеленая моя колыбель - страница 20

Ахмет ехал какое-то время молча, ссутулясь, как старик. Потом глянул на видневшееся отсюда кладбище и снова запел:

Песни Ахмета душу переворачивали. Женщины выбегали, услышав его, за ворота, вздыхали, утирали глаза.

— Душу всю бередит, сердце разрывает своими печалями! — говорили они.

— На одежу-то поглядите, на одежу! Вот до чего довела мальца, мучительница!

Рубашка на Ахмете была линялая и ветхая, из прорехи на штанах проглядывалось голое колено. А кэлэпуш был такой, что другие давно бы его выбросили.

Вдруг Хакимджан побежал за лошадью и протянул Ахмету свой кэлэпуш, украшенный серебряными монетками. Ахмет остановил лошадь, примерил его.

— Красивый, с монетками… И по голове как раз. — Он то надевал кэлэпуш, то снимал и смущенно его рассматривал. — Ведь побьет тебя дед?

Хакимджан понял, что Ахмету хочется взять кэлэпуш, и страшно этому обрадовался:

— Не побьет! Скажу, что бабушка велела отдать!

Обойдя все улицы, проулки и проулочки, мы вернулись обратно к мечети. На возках уже вовсю шла торговля. Тем временем пронеслась весть, что у речки варят дождева́нную кашу[17]. Мы кинулись по домам, прихватили ложки и, подтягивая вечно спадавшие штаны, скатились под горку, к речке.

Лето в этом году пришло засушливое. И затужили наши мужики. Сойдутся ли посидеть на завалинке или встретятся у родника, куда лошадей приведут поить, — об одном толкуют: о засухе! Вздыхают и, глядя в огнисто-желтое, дышащее жаром небо, качают головами:

— Эхма, вот дела-то! Хлеба выгорают!

— Ежели и дальше так пойдет, зерно у ржи с птичий коготок всего и созреет.

— Уж поистине беда на беду. Вон и гречку сухменью ожгло.

Засуха никогда не приходит в одиночку. Она тянет за собой мор скота, повальные хвори, страшными пожарами сжигает дотла целые деревни.

В знойные дни глянешь окрест — над какой-нибудь да деревней увидишь зловещий столб дыма. Мужики собираются на краю деревни за овинами, жалеют соседей:

— Э-эх, бедолаги! Вот погибель нашла на них! Ведь всю деревню спалит.

— Еще бы! Теперь им конец. Десять, а то и пятнадцать лет пройдет, покуда оклемаются.

— Пойти бы подсобить, — предлагает один.

— А вдруг у самих займется? — опасается другой.

Но если и вздумают пойти, оказывается, что нечем помочь: из насоса вода не бьет, и бочки стоят рассохлые.

Вот тогда лишь и опомнятся. Наказывают всем: бани не топить, хлебы не печь! Увидит десятник дым из трубы — бежит, заливает водой огонь в печке.

Наш мулла и старцы мечетные ходили на поля дождя у аллаха молить. Сказывали, что и кряшенский поп икону с кистями в поле вынес и вопил над посевами, молитвы свои читал.

А дождя все не было. И порешили в деревне затеять по старинке дождеванную кашу. Дядя Гибаш был тут как тут. Вместе с такими же, как сам, зачинщиками всяких дел он насбирал у хозяек крупы, соли, большущий казан раздобыл…

Еще каша не сварилась, а мы уже стояли с ложками наготове вокруг подвешенного над костром казана. Кто бойчей да проворней, тот больше и съел.

Покончив с кашей, мы было взялись оскребывать остатки, как сверху спрыгнул с ведром в руке Нимджан и, едва переводя дух, закричал:

— Ребята, чульмэчле́ки начинается, дождевая начинается!

Только не поверил ему никто, знали все, что Нимджан — враль отчаянный. Врал он всегда очень ловко, сам получая от этого удовольствие. Однажды он заставил своего старого деда бежать в Айба́н, в деревню за восемь верст, сказав ему, что там-де ждут его не дождутся, что дочка его, тетка Нимджана, при смерти лежит. В другой раз отца родного до самого Ушарова устья погнал: змея, мол, мать на жнивье ужалила. Били его за это нещадно. Но он опять за свое принимался.

Лопоухий Шайхи́, самый старший и драчливый среди нас, схватил Нимджана за шиворот:

— Врешь!

— Ей-богу, не вру!

Мы все вскочили. Вдруг он начнет избивать Нимджана? У Шайхи так и было заведено — колотить всех мальчишек подряд. Если вырвется кто, убежит, Шайхи не успокоится, пока не отдубасит его. Отыщет, где бы тот ни спрятался: во дворе у себя или даже в бане. Отколотит нас по очереди, потом жди второго раза.