Роксолана. Королева Османской империи - страница 3
– Отец! – воскликнула Настя, но толпа затолкала ее внутрь церкви, где горели свечи, а из темных стен успокаивающе смотрели на людей святые.
Настя смотрела на все невидящими глазами, она была потрясена и поражена, пока еще не пришла в себя.
Мать, вся в слезах, потянула дочь за руку:
– Сюда, доченька… Горе… Становись на колени… Помолимся Господу – он защитит и отведет.
В углах церкви женщины прижимали к груди младенцев, неистово молились старушки: церковь наполнилась людским гомоном.
Так прошел какой-то час. Вдруг, будто ветер подул: прибежали мальчики из своих хат:
– Горит церковь отца Петра…
– Отец Петр не выходит из нее…
– Татары на соседней улице…
– Наши их косят, секут, а те лезут… – громче, отчаяннее произносились молитвы. И вдруг истошный крик женщины у входа.
Тяжелый топот ног снаружи. Пах! – Стрела впилась прямо в темно – восковой лоб Николая – угодника… Гортанные чужие крики, как собачий лай…
– Татары!
– А-а-а!
Они ворвались в церковь, как голодные волки. Ворвались хищные, злые. С кривыми саблями, окровавленными ножами. Грязные, пыльные лица. Засаленные косматые островерхие шапки. Дикие взгляды налитых кровью глаз. Ловцы людей. Снуют. Схватили одну женщину, вторую… Швырнули младенца о каменный столб – и всех взбудоражил сумасшедший крик матери. Полилась кровь по холодному полу, брызнула на стены, иконы.
Церковь превратилась в страшный ад. Только святые угодники безразлично наблюдали за дикой резней.
Согласно своим страшным обычаем, татары уничтожали младенцев, маленьких детей, а девушек, молодых женщин, подростков хватали, связывали вместе.
Скрутили руки и Насте. Она совсем близко увидела щелочки красных нечеловеческих глаз. Мать бросилась защищать дочь, укусила вонючую руку татарина, который взвыл от боли. Над матерью блеснул нож.
– Мама! Мамочка!..
Лежит мать, истекает кровью, что-то шепчет. Слышит Настя:
– Доченька… хотя бы руками задуши бусурмана.
А Настю несут. По крови… по детским тельцам… Воздух дрожит от неистового, сумасшедшего крика матерей. На улице, перед входом в церковь, Настя увидела дьяка… Лежит он с прижатой к груди иконой – лежит без головы. Настю бросают на траву. И тотчас раздается чей-то властный окрик. Девушку отпускают. Перед ней на белом коне какой-то татарин в чистой шелковой желтой одежде, белой мохнатой шапке. Клинообразная рыжая бородка, широкие скулы. Прищуренные глаза жадно разглядывают ее. Улыбнулся. Не по-человечески, хищно. Прищелкнул языком. И махнул рукой. Насте скрутили руки, бросили на подводу. На какие-то узлы, на украденные украинские ковры. Повезли.
А вокруг горит село. По садам, сараям шныряют вороватые фигуры с ножами. Крики, стенания. На улице – трупы татар. И хлопцы наши с саблями и цепями лежат. И у целой горы бусурманских трупов – малиновые шаровары, вышиванка – уже не белая, а красная… Руки раскинул, ниц лежит…
– Отец! – затрепыхалась в веревках Настя. – Родненький мой… Встаньте, посмотрите… На кого же покинули меня?.. Добрый мой батюшка…
Молчит отец Иван. Лежит, порубленный, прислонил ухо к земле. Будто прислушивается к стону земли.
Степи. Безграничные, зеленые, ароматные от трав и цветов. Орлы в чистом голубом небе. Свист сусликов.
Но не радует степная красота Настю Лисовскую, ее односельчан. Их гонят огромной толпой, гонят вместе со скотиной.
Девушки, женщины, связанные канатами парни, мужчины в колодках, и вокруг на лошадях – всадники в косматых шапках, с грязными, обгоревшими на солнце, чужеземными лицами. Тяжело скрипят телеги, наполненные украинскими сундуками, словно в такт гнетущей мелодии:
Рыжебородый не позволяет Насте идти пешком. Она – на телеге. В тени грязной халабуды. Настя пытается спрыгнуть в толпу, ей стыдно сидеть на телеге, когда все односельчане сбили в кровь ноги, но старый татарин силой удерживает ее, грозит кнутом.
Не трогают ее вечерами, когда хищные ордынцы целыми группами тащат рогатинских девушек в высокую траву. Тогда она закрывает уши, чтобы не слышать отчаянных воплей, жалобных девичьих криков.