Роль, заметная на экране - страница 3

Автобус зафырчал и с трудом двинулся по песчаному берегу. «Камыши» уехали.

В балете, на съемки которого я приехала, «камыши» играли важную роль. Балет назывался «Легенда о курае». Курай — это старинный башкирский музыкальный инструмент, вроде дудочки. Он сделан из камыша.

Еще в Москве мне дали сценарий — подробное описание всего, что будет происходить в фильме. Пытаясь разобраться в своей роли, я прочла сценарий не один раз.

Сюжет балета был несложным.

Однажды бедный пастух, любуясь прекрасной рекой, срезал кусок сухого камыша и, рассеянно приложив его к губам, вздохнул. А камыш повторил этот вздох восторга перед родной природой. Тогда пастух стал дуть в камышинку, вкладывая все свои чувства в звучание изобретенного им несложного инструмента. И камыши ожили, превратившись в прекрасных девушек. Они становятся его друзьями, помогают в борьбе с жестоким баем, похитившим у него невесту. После победы над баем и его черными воинами пастух играет на курае. Другие юноши тоже делают себе кураи из сухого камыша, и все пляшут под звуки веселой музыки. А пастух и его невеста видят, как девушки-камыши, которым он дал вечную жизнь в музыке башкирского народа, прощаются с ними и снова превращаются в цветущий камыш.

Мне нравился этот поэтичный балет, в котором предстояла труднейшая роль невесты пастуха. Собираясь сюда, я и не думала, что все пойдет легко и гладко. Но такой холодный прием оказался для меня неожиданным. Обидной казалась и отчужденность Анны Николаевны. Чем все это вызвано, я не могла понять. Утешала надежда, что недоразумение скоро объяснится, и все-таки я продолжала теряться в догадках.

Так, сидя на палубе, я размышляла о своих делах, пока вдали не послышался шум автомобиля. Видимо, уже возвращались с репетиции.

Когда автобус подъехал к берегу, я спустилась в каюту боцмана. Мне не хотелось, чтобы тот, кого я ждала весь день, догадался об этом.

За окном каюты все так же мирно текла неширокая быстрая река, отражая зелень берегов и синеву неба. Буксиры вели по ней плоты такой длины, что конец их терялся вдали. Другие плоты шли по течению самосплавом; на них были шалаши, что-то варилось на кострах, и люди вели какую-то стародавнюю жизнь.

Навстречу им летел белый, обтекаемых форм, современный теплоходик «Орлан», гремя музыкой из мощных репродукторов. Множество ребят в красных пионерских галстуках толпилось на палубе. Видимо, возвращались с прогулки. Потом пропыхтел буксир, волоча против течения две баржи, на которых рядами стояли новенькие тракторы…

Незаметно стал подниматься туман, и уже дальние деревья противоположного берега словно задымились от корня, а ближние из зеленых превратились в синевато-серые. Небо побледнело.

За боцманской дверью затих шум, который поднялся после возвращения автобуса. Слышалось только ровное тарахтенье машины в трюме, от которой слегка подрагивал пол. Боцман, наверное, этого не замечал… Мне он представлялся дюжим детиной с громадной самокруткой во рту, потому что в щелках ящика белого столика застряли крошки очень пахучего табака, а на койке могли бы улечься рядком со мной и обе девочки из нашей комнаты в интернате.

В белоснежной каюте начало темнеть. Наступил вечер. А так как теперь боцманом стала я, то пришлось стараться сохранять мужество.

Я уже начала думать, что обо мне забыли, когда дверь без стука отворилась и в нее заглянула Анна Николаевна.

— Можно? — спросила она входя.

За ней вошел он.

Как ни старалась я принять равнодушный вид, рот мой растянулся в улыбке, наверное, до самых ушей.

Он подошел ко мне и, заглядывая в лицо, взял за руку:

— Ну, здравствуйте!

А глаза, сияя, добавили, что все помнят…

Я тоже помнила все! Хотя другим, может быть, могло показаться, что и вспоминать нечего. Ведь мы виделись всего два раза почти три месяца назад. Во время пробной киносъемки в Москве, куда специально приехали работники этой киногруппы. Он не отходил от меня. То советовал Анне Николаевне, как сделать мой танец более эффектным для экрана, то подбадривал меня, когда я от смущения переставала понимать происходящее.

Вечером после съемки он проводил меня до самого школьного интерната. Рассказал, что этот фильм — его первая работа после окончания учебы, так же как и у меня. Оказалось, что балет он любил так же, как я, и, хотя рассчитывал остаться в Москве, совсем не огорчился, когда его направили на периферийную студию, узнав, что там делается фильм-балет. Он сам напросился к Евгению Даниловичу помощником — «вторым режиссером», как это называл он по-кинематографически.