Роман одного открытия - страница 59

— Значит, Радионов, ты отрицаешь утопин? — тихо спросил Белинов.

Родионов с глубоким чувством взглянул на Асена Белинова и спокойно ответил:

— Нет, я его не отрицаю. Разве я это сказал?

— Тогда в чем же дело?

Радионов склонился над столом, покраснел, как будто от чего-то смешавшись. Через секунду он выпрямился и членораздельно сказал:

— Есть, что-то, я это глубоко чувствую, но не могу выразить словами. Для меня это несомненно как земля. Или жизнь должна остаться такой какая она есть: суровой, жестокой, хаотической, но большой и полной тайн, почти первобытной, самоуправляться по своим внутренним законам, не поддаваться насилию ни мысли, ни тревог беспочвенного горожанина. Или вдруг перевернуться, чтобы какая-то огромная стихия вспахала на сто метров в глубину. Вывернуть почву — чтобы на поверхность появились сильные, черноземные пласты, дымящие теплой влагой земли. Вся плесень, стоячая болотная вода, отрава, чтобы исчезли. Пусть наш суровый человек пробудится со своим умом, со своей сильной душой и начнет созидать чистую земную жизнь…

Радионов остановился, улыбнулся своими красиво очерченными губами, взглянул на Нону, потом обернувшись к Белинову продолжал:

— Так вот — как будто как раз сейчас у меня рождаются такие мысли в голове и… слова сами напрашиваются… Кто его знает — с легкой иронией улыбнулся молодой человек — а вдруг впрыскивания утопина сделают из меня неожиданного поэта… Но что я хотел сказать?

Радионов запнулся, нахмурил брови, зрачки у него расширились, все лицо изменилось.

— Да: тогда, может быть, утопин, как электрическая искра, пронижет кровь. На нашей земле появятся большие люди, создадутся гениальные художники из земли, матерински ласковой — их мудрость будет как роса, как чистый пшеничный хлеб. В их слове будет петь слово огромной человеческой массы, их красота будет красотой здоровой расы на земле, которая знает зачем существует… Поэтому сейчас, мне кажется, для утопина еще рано. Он запутает нас в нечистом лабиринте нынешней жизни, развратит и поработит. Так я думаю.

Все молчали. Словно видели необычайные образы, поразившие их воображение. Нона Белинова перестала улыбаться. Белинов, опираясь на стол, закрыл глаза руками.

— Разрешите, — тихо сказал историк, словно его голос естественно вытекал из тишины, как горные туманы, которые медленно ползут к вершинам. — Давайте закончим наш разговор об утопине определением, характеристикой. Дюлгеров и Радионов мне позволят… Они оба высоко ценят изобретение Белинова, также как и все мы тут, я думаю. Перед нами были высказаны совсем спонтанно два мировоззрения, имеющие весьма глубокие корни. Эти высказывания имели характер исповеди людей, которые выносили, я бы сказал, выстрадали свои мысли. Многое точно так же пережито и нами, присутствующими здесь, а может быть и глубоко чувствующей нашей интеллигенцией… Я испытываю чувство известной гордости… Но это сейчас нас не интересует. Все же тут есть и нечто личное, особенно то, что я хотел бы определить в известных общих границах… Тут дело не в чувстве, которое глубоко волнует обоих наших друзей. В Дюлгерове говорят вечно неудовлетворенный и жаждущий абсолютного артист, с легкой тенью упадочности, принесенной в нашу жизнь извне, также как и под влиянием того состояния кризиса, которое имеет основания у нас, известные всем нам. В Радионове бунтует консервативная нетронутость человека природы. Он стремится во что бы то ни стало сохранить свое величайшее сокровище: жить в непосредственном общении с землей своим разумом, испытанным веками, и одновременно с тем стремлением к переменам, глубоко жизненным и внедренным в девственную целину нашего народа, которое было причиной больших событий в нашей исторической жизни…

Историк на секунду замолчал и рассеянно стряхнул пепел с папиросы в пепельницу.

— Но тут, — продолжил он, — мы уже исходим из личного, вступаем в область общественных закономерностей, — в историю… В синтезе этих двух начал целостный наш человек. Мы должны сблизить эти два начала, слить их: здоровое, сурово-мудрое с неспокойным, творческим…