Роман тайн «Доктор Живаго» - страница 17

12. Первое прощание

Все, кроме Оранской, забывшейся тревожным и ненадежным сном, расселись в столовой за опостылевшей скатертью. Оранская, судя по медленным движениям глаз под веками, пребывала в фазе поверхностного сна, а то и вовсе не спала, а что-то там себе соображала, и это был наихудший вариант. Не исключено, что она просто прислушивалась к разговору.

– Золотая жила, – констатировал Гастрыч, вздымая брежневские брови. Он окинул присутствующих таким взглядом, как будто только что совершил важное открытие, о котором никто не подозревал. И не только совершил, но даже успел реализовать его на практике.

– Эльдорадо, – подсказал окулист Извлекунов, немало напуганный недавними угрозами этого страшного, как постепенно выяснялось, человека.

– Рано радуешься, – вздохнул сосед, не понявший слова, которого не знал, и решивший, что глазастик, осознавший свое место, заговорил о себе в третьем лице. Первая половина слова его не смутила. Какое-то Эльдо обрадовалось. Мало ли, какие бывают кликухи. Но это ему на руку, он их подтянет, и вместе они подвинут всех жаб.

Амбигуус-младший ел яичницу.

– Это будет покруче наших, – нахваливал он с набитым ртом. – И главное, мне понравилось: сразу к холодильнику. Так и поперся. Он скопировал мой отходняк.

– Есть надо всякому, – назидательно молвила мать, и Краснобрызжая согласно кивнула. И она, и супруги Кушаньевы уже прибыли; их вкратце посвятили в ночные события, и Гастрыч, перейдя в безопасный режим, застращал их щадящим манером. Огромное Краснобрызжее тело было просто пропитано ужасом за свою сохранность; теловладелица поклялась молчать и помогать деньгами, продуктами, связями и лекарствами – в общем, всем, что сумела нажить. Она не смела вообразить своего удвоения.

Кушаньевы, пока не раздвоились сами и не переругались по поводу одного тонкого педиатрического вопроса, не поверили. Зато теперь они сидели с побитым видом и страшно жалели, что связались с Амбигуусами.

– Никогда не следует мешать общественное с личным, – шепнул жене Кушаньев. – Работа работой, а быт – он у каждого свой. Нечего по гостям шляться; тем более – к малознакомым людям.

– Ты вспомни, как торопился, – негромко прошипела та. – Как прихорашивался пыль пускать… Как у тебя не ладилось с галстуком. Как ты орал на меня из-за сраного воротничка… Как покушать спешил, ненасытная фамилия…

– Зачем брала? – злобно спросил Кушаньев. – Оставалась бы Питьевой…

Ссора тлела; после повышенных доз двойники не отличались от прототипов и, похоже, не собирались исчезать.

– Будем поднимать целину. Я напрасно выкинул брошюрку, а теперь – где надыбаешь… Дайте мне лист бумаги, – потребовал Гастрыч, и ему дали, даже с карандашом и резинкой. – Сначала собьем всю тамошнюю плитку, это на две минуты хлопот. Потом придется долбить каменное покрытие. Эта работа потяжелее, сугубо мужская. Я принесу лом, и вы, ребята… – Он обратил сверкающие глаза к одноклассникам, столь неосторожно скомпрометировавшим себя. Крышин и Ключевой подались вперед, готовые выполнить любое распоряжение – как и положено их братии в камерах общего и строгого режима. – Будете долбить. И если добавите к этому слову «ся», то вам небо свернется, как свиток с божественными начертаниями.

– Соседи снизу поднимут шум, – предупредила Анюта Амбигуус.

– Тогда мы устроим им шум настоящий, – Гастрыч говорил пренебрежительно, хотя сам по малейшему поводу лупил кулачищами в стену так, что ничего игрушечного в тех звуках не проступало. – Я пригоню компрессор, протяну отбойник, и мы поглядим, а они послушают…

Все успокоились, начиная ощущать себя за стеной из красного кирпича и на дороге – из желтого, но тут пробудилась любительница Карлоса Кастанеды.

– Все вы, – она, не здороваясь, поочередно ткнула пальцем в каждого, – все до единого – прокляты.

– Доброе утро, – слегка поклонился Амбигуус-отец.

– Здрасте, – вторил ему сын, вычищая тарелку хлебом.

А мать промолчала.

– Почему же это я проклята? – оскорбилась Краснобрызжая и пошла ветчинными пятнами, маскируясь под деликатесные сорта колбасы.

– Вы разбудили нечто, дремавшее впотьмах…