Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - страница 22

. В лице Дальона Мардефельд имел надежную опору. Француз продолжал выставлять напоказ дружбу с прусским коллегой: добрые отношения двух дипломатов призваны были доказать сомневающимся, что и отношения Людовика с Фридрихом безоблачны, как прежде. Однако этому противоречил резкий поворот в политике д’Аржансона — охлаждение к Пруссии, о котором в Петербурге прекрасно знали. Русские политики терялись в догадках. В чем здесь дело: в том, что Людовик и Фридрих ведут двойную игру? Отдалились они друг от друга или по-прежнему единым фронтом противостоят морским державам и Австрии? Неожиданная развязка не заставила себя ждать; Елизавета и члены ее совета сочли, что России пора наконец вступить в войну, однако сделать это надлежит на западе, во Фландрии.

Пруссия в войне уже не участвовала, и Россия решила атаковать одну лишь Францию, однако было очевидно, что подспудная цель акции иная — вывести Фридриха из равновесия, заставить его ввязаться в бой и тут-то уж уничтожить его окончательно. Не Дальону, а Мардефельду Бестужев объявил, что Россия отказывается от роли посредницы в войне за Австрийское наследство^>{106}. Предлогом к выступлению войск послужила политика французов на востоке; связи Франции с Портой, которая со своей стороны предложила в качестве посредницы себя, не позволяли России действовать дипломатическими методами^>{107}. Елизавете претила сама мысль о сближении с этой еретической нацией, не говоря уже о ее присутствии за столом переговоров. Дочерью Петра Великого овладел старый страх — страх, что ее, жительницу Московии, отнесут к числу варваров, поставят на одну доску с врагом христианского мира (предрассудок, бытовавший на Западе в течение нескольких столетий)^>{108}. Зная психологию императрицы, предугадать ее реакцию было нетрудно; однако сделать это могли только настоящие знатоки России, к числу которых принадлежали Дальон и Мардефельд[37]. Прежде всего Елизавета желала, чтобы представители других европейских держав видели в ней ровню, и уже во вторую очередь императрицу интересовало, поручат ли ее стране роль посредницы на переговорах. Однако непредвиденное соперничество с Турцией, которую, оказывается, тоже прочили в посредницы, оскорбило Елизавету и отвратило ее от Франции.

Осенью 1745 года императрица пригласила Дальона к себе и официально объявила ему, что решилась принять участие в военном конфликте. Она сказала, что не хочет никому угрожать: Людовик XV «волен поддерживать своих союзников так, как ему заблагорассудится», но зато и она «вправе помогать тому, кому пожелает»^>{109}. Французский дипломат сделал вид, что изумлен, но вынужден был смириться с разрывом отношений между Россией и его страной.

Д'Аржансон не понял психологию русских, не учел их обидчивости и острой нужды в деньгах, о которой тщетно извещал его французский посланник в Петербурге. Дальон понял всю глубину катастрофы и сумел отдать должное прусскому коллеге, который своим сдержанным и умным поведением помог ему с достоинством снести удар. Если бы не торопливость их повелителей, посланники, пожалуй, могли бы спасти положение или, по крайней мере, помешать самому худшему — выступлению русского вспомогательного корпуса^>{110}. Впрочем, в официальной переписке Дальон не смел впрямую упоминать о грубых ошибках, допущенных его начальниками, которые попытались разыграть одновременно турецкую, русскую и прусскую карты, — попытка, по самой своей сущности обреченная на провал; гораздо откровеннее французский посланник критиковал политику его кабинета в разговорах с Мардефельдом, которые тот в донесениях пересказывал Фридриху.

Дальон и Мардефельд занимались в Петербурге тем же, чем и их коллеги в Берлине, Вене или Лиссабоне: поддерживая сугубо человеческие отношения между собой, они пытались смягчить грандиозные начинания своего начальства. В Петербурге макиавеллизм и попечение о государственных интересах уступали порой место диалогу, но нередко политическая жизнь сводилась к интригам и ударам ниже пояса. Бестужев и его клан, оставаясь маргиналами в международной политике, принимали сторону той из воюющих держав, которая больше заплатила; независимость их была весьма относительной. Французский и прусский посланники, несмотря на разногласия их дворов, действовали сообща и никогда не отказывали друг другу в поддержке. В конечном счете, дело шло об их чести и больше того, об их жизни. Однако странный дуэт терпел неудачу за неудачей; решения принимались без ведома двух посланников. Отрезанные от мира, подвергающиеся слежке, они уже не могли оказывать влияние на европейские дела