Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - страница 51

. Дальону и Мардефельду, озабоченным налаживанием контактов в русской среде, пришлось довольствоваться общением с деятелями второго плана. В 1744 году, когда многое еще казалось возможным, прусский король, беря пример с англичан, даже отказался от своей «заветной экономии»^>{269}, и решил раскошелиться. Он дарил фаворитам Елизаветы щедрые подарки, осыпал дарами и милостями Кирилла Григорьевича Разумовского, брата фаворита; молодые русские дворяне, отправлявшиеся в Европу, были желанными гостями в Потсдаме (равно как и в Версале). На Западе закрывали глаза на поведение русских за границей: попойки, дуэли, любовные похождения. На помощь «своей» партии пришел Карл VII: он признал за Елизаветой императорский титул, присвоил Брюммеру, Лестоку и Алексею Разумовскому титулы графов «Священной Римской империи германской нации» — дабы увеличить их преданность германским интересам. Первых двух нечего было и убеждать, в случае же с Разумовским, начисто лишенным политического таланта, награды пропали даром. Единственным достоинством морганатического супруга Елизаветы было его абсолютное нежелание вмешиваться в государственные дела. Бестужев тем временем воспользовался случаем, чтобы заклеймить вмешательство иностранных держав во внутренние дела России и бросить тень на отмеченных Карлом VII. «Императрица может и сама наградить своих подданных», — ворчал он, оскорбляя самолюбие Разумовского (очень гордого своим новым титулом). Брюммер и Лесток, заподозрив неладное, постарались избежать огласки; боясь оскорбить Елизавету, которой было приятно возвышение ее любовника, они отложили объявление о своих новых титулах на будущее. Еще одна отсрочка…

Летом 1744 года Бестужев был сделан канцлером, а его прежнюю должность — должность вице-канцлера — получил граф Воронцов, что было хорошо для франко-прусской группировки, но отнюдь не компенсировало ущерба, причиненного первым назначением. Женатый на двоюродной сестре императрицы, Воронцов легко мог иметь доступ к императрице еще до заседаний Императорского совета. Анна Карловна Воронцова, женщина умная и любезная (хотя и любящая позлословить), презирала Бестужева за грубость и невоспитанность; сам Воронцов был человек честный — быть может, даже чересчур честный — и вдобавок робкий; кроме того, новое назначение связывало чете Воронцовых руки, заставляло их действовать с большей осмотрительностью. Фридрих еще осенью 1745 года видел в Воронцове «одного из лучших своих друзей»^>{270} и передавал через него Елизавете свои частные соображения, подтверждавшие его официальные декларации. Михаил Илларионович Воронцов, полагал король, — собеседник бескорыстный и сдержанный, но полезный. Увы, и этот расчет был ложным: единственный русский «адвокат» Фридриха в Петербурге не имел при дворе никакой реальной власти; Бестужев старался не посвящать Воронцова, второго человека в правительстве, в государственные дела; канцлер сообщал вице-канцлеру далеко не всю информацию, а ту, какую сообщал, нередко искажал. В 1745 году Бестужев даже ухитрился лишить Воронцова доступа к императрице. Тогда вице-канцлер принял неожиданное решение: осенью он отправился в многомесячное путешествие по Западной Европе и побывал в Австрии, Пруссии, Голландии и Франции. Посещая европейские дворы самой разной политической ориентации, он рекомендовался чрезвычайным послом своей страны и надеялся таким образом приобщиться к международной политике. В Вене и Гааге Воронцова постарались, посредством лести и подарков, удержать как можно дольше: его отсутствие в Петербурге развязывало руки Бестужеву^>{271}. Напротив, для франко-прусской группировки отъезд Воронцова оказался губительным, как в плане придворных связей, так и в отношении дипломатическом^>{272}.

Воронцов отправился в путешествие с женой. Анна Карловна, урожденная Скавронская, возглавляла женскую группировку, которую составляли племянницы Екатерины I. Зачастую придворные дамы имели на императрицу больше влияния, чем ее министры, из которых одни были прежде ее любовниками, а другие в любовники не годились, и потому она обращалась с ними, как с лакеями. Эти женщины, которые несмотря па свое низкое происхождение, в 1720-е годы оказались на самой вершине придворной иерархии, играли с Елизаветой в ту пору, когда она была еще ребенком, поощряли ее ранние любовные увлечения, устраивали ей свидания с поклонниками, причем происходило все это во дворце, под неусыпным надзором тайной полиции Анны Ивановны. Императрица питала к ним искреннюю благодарность и — знак высшего доверия с ее стороны — даровала им почетное право чесать ей пятки перед сном. После отъезда Воронцова франко-прусская партия потеряла своего «впередсмотрящего», надежного лазутчика, знавшего обо всем, что происходило в императорском дворце. Анна Карловна, командовавшая этим семейным двором, имела право в любое время входить в покои императрицы и выслушивать ее признания. Вплоть до самого отъезда за границу графиня Воронцова хранила верность посланникам Фридриха II и Людовика XV. Избегая принимать слишком непосредственное участие в политических интригах, она довольствовалась пассивной ролью «связной» — либо пересказывала там и сям «мудрые советы» своего мужа, либо приуготовляла Елизавету к их восприятию. Европейское путешествие заставило ее примкнуть к другой партии. В Петербурге в ее клан входила, среди прочих, Екатерина Андреевна Чернышева (урожденная Ушакова), дочь главы Тайной канцелярии, жена графа Петра Григорьевича Чернышева, русского посланника в Берлине в 1742–1746 годах. Надменная, любящая роскошь, графиня не одобряла скромности потсдамского церемониала и воспринимала ее как личное оскорбление, причем вскоре чувство это превратилось в глубокую ненависть к королю Пруссии. Графиня Воронцова была ничуть не меньше оскорблена французскими нравами: ведь ее, двоюродную сестру императрицы, лишили в Версале права сидеть на табурете в присутствии короля