Ротмистр - страница 24

— Саша, родная, за тебя — боюсь. За себя бояться отвык уже. Я выполняю долг, так родители воспитали. Крестьянин, когда пашня подоспела, ни о чем думать не может: сеять надо. Так и я: если есть тот, кто угрожает моей матери, детишкам в моем селе и старому мельнику, что сказки мне рассказывал — должен быть уничтожен. Но я не «коли-руби», я — живой человек. И, как все, дышать хочу, на рыбалку на зорьке ходить, в бане с квасом париться, тебя вот целовать. Но я офицер, и есть долг, потому что иначе стыдно, не по-мужски. Но обещаю постараться не погибнуть, теперь ты у меня есть…

— Я, пока тебя не встретила, думала, что таких уж нет давно: все на Куликовом и Бородинском полях лежат.

— Да не герой я. Просто работу делаю. Как кузнец — чтоб не стыдно перед людьми было за кривую подкову. Но вот только кажется, что все это нужно немногим. Стараюсь не думать, а не выходит…

Александра гладит супруга по впалой щеке, по перевитым жилами пальцам рук с зажатой в них папиросой:

— Нет, на мужиках мы стояли, стоим и стоять будем. Я не имею в виду половые признаки, у козлов тоже яйца имеются. Так что не мучайся мыслями, поступай, как совесть велит. А я думаю вот, куда податься в столице. Там сестра у меня, Ангелина. В палеонтологическом музее смотрителем работает. Как она там, бедная? Ее же трясло, когда кучер на лошадь кричал. А сейчас там пьяные матросы да демонстрации. Не представляю, как и на что мы там жить будем, да еще с младенцем…

Гуляков лезет в китель и достает перевязанный бечевкой пакет:

— Я получил жалованье за четыре прошлых месяца, и за два вперед взял — удалось договориться, но треть себе начфин забрал. На первое время вам хватит. А там, бог даст, приеду я к тебе с вагоном роз. И заживем…

Александра, целуя грудь мужа, шепчет:

— А я предлагаю зажить прямо сейчас. До рассвета еще — как до Москвы…

Двое рядовых, отставшие от роты, боялись не столько немцев, сколько мордобоя в исполнении слывшего сумасшедшим унтера Рябых. Наплевав на все установления скрытного передвижения по театру боевых действий, солдаты ломятся через кустарник по лощине, выводившей к реке. Главное — успеть до построения, чтобы унтер не прищучил.

И первый, кто им встретился, был Рябых. Унтер на четвереньках бежит вверх по склону. Лица на нем нет — серая кожа-маска с четырьмя кровящими отверстиями — глазницами и ноздрями. Изо рта толчками выбрасывается пенистая жидкость. Рябых, мелко повизгивая, проскакал мимо, истово взрывая землю руками и не обращая никакого внимания на нарушителей дисциплины.

По реке стелется сизая дымка, сильно пахнет прелым сеном. На коленях в воде стоят несколько солдат, побросавших винтовки. Несчастные на несколько секунд опускают лица в воду, но все же вынуждены глотать воздух, отравленный хлор-фосгеном — его концентрация здесь, в низине, самая высокая. Несколько десятков трупов спиной вверх плывут по реке. Те, что на берегу, исходят предсмертной кровавой рвотой — при таком содержании газа в воздухе отек гортани, бронхов и легких наступает за несколько минут.

Противогазы, если у кого и были, так и остались болтаться на боку: кто не успел воспользоваться, кто не сумел. Да и было тех противогазов два-три на отделение.

На позиции орудийного расчета латунные снаряды в ящике на глазах покрываются зеленым слоем окиси хлора.

Чуть повыше и поодаль, где начинается прибрежный осинник, на верхушке одного из деревьев раскачивается фигура офицера, лицо замотано мокрым башлыком. На секунду приспустив его, он истошно орет:

— Все наверх! От воды! Газы понизу! Мочите тряпки, через них дышать!..

Однако его совету последовать уже почти некому.

Гуляков, так же с лицом, обмотанным башлыком, волочит за руку подпоручика Курилло с перебитой осколком лодыжкой. Ротмистр хрипит — под башлыком дышать нечем, но надо подняться выше из загазованной низины, туда, где ветерок не дает собраться отраве. Гуляков взваливает подпоручика на плечи и тяжело бредет вверх, не обращая внимания на начавшийся обстрел: снаряды, пули привычны и не так страшны по сравнению с выжигающей глаза и внутренности бесцветной смертью.