Рождественская оратория - страница 36

В бальном зале пусто. Арон сдувает пылинки с иглы, ставит звукосниматель на пластинку, стоит и молча слушает:

Поездка в Турсбю очень подорвала веру Арона в собственные силы. Прижимая к груди бочонок, он стоял на платформе среди вагонов, смотрел на густые хозяйские леса и думал, что мог бы в два счета выбросить бочонок, но тут к нему подошел кондуктор и завел разговор. Потом он хотел вылить водку в туалет и налить в бочонок воды, но туалеты были заняты, а поезд меж тем уже добрался до Турсбю. Арон бродил по улицам и немного погодя очутился на кладбище. В церкви играл орган, потом двери отворились, выпустили похоронную процессию. Арон отошел в глубь кладбища, но процессия двинулась следом, все дальше, дальше, оттесняя его к стене, возле которой темнела открытая могила. Бочонок прямо-таки истекал скверной, и Арон, не желая быть застигнутым с этой мерзостью в руках, от отчаяния бухнул его в могилу, где сей сосуд приземлился стоймя. Задним числом Арон сообразил, что гроб теперь ляжет в яме наперекос. Что же он за человек такой — не мог сказать хозяину «нет»? Какие еще мерзости он готов совершить? Реальность — чересчур жестокая штука, подумал он, убегая от нее прочь.

Он принялся читать Библию, погрузился в божественное. И как-то раз прочел об учениках, которые в субботу срывали колосья. Эта история стала для него сердцевиной Евангелий, средоточием их света. Он чувствовал, как сильно она связана с Сульвейг и с ним, — в ней горел очаг любви и терпимости, она брала за живое его крестьянскую суть, и была далека от законоучительства, и лучилась светом, озарявшим их, его и Сульвейг, жизнь. Он сидел на Юллебюском бульваре под сосною любви — в том месте, куда часто приходил, чтоб побыть в одиночестве. Глаза он закрыл, свет проникал сквозь веки, и Сульвейг пришла и была совсем близко, он ощущал, как ее ресницы щекочут щеку. А когда открыл глаза и хотел читать дальше, увидел, что буквы внезапно отделились от бумаги. Испуганно, завороженно наблюдал, как они утрачивали связь друг с другом, приплясывая, слетали с книжной страницы и рассаживались повсюду — в траве, в кронах деревьев, в небесной вышине, уже меркнущей, потому что близился вечер. Арон рассмеялся и зашвырнул Библию подальше, в канаву: она свое дело сделала. Ему дан знак. Надо быть внимательным, вот и все.

Он провожал взглядом круговерть букв, улетающих в небо, а когда настал вечер, смекнул, что звезды на самом деле вовсе не звезды, а буквы древней азбуки: там, наверху, записан текст, первооснова, ребус, и Сульвейг была в этом тексте — как объединяющая сила. Когда-нибудь она позволит ему понять.

Видел он и другое, возможно из Иезекииля: среди поля, полного мертвых костей, на равнине, где стон и горе, он углядел ее под буквами, полузримую, в бело-голубом хлопчатобумажном платье, легкое, как занавеска, оно облекало ее теплую грудь. И у него воспрянула надежда, что она единственная из всех мертвых еще сохранила свои краски, что платье по-прежнему бело-голубое, что скулы ее по-прежнему золотятся загаром. Она жила, только далеко-далеко.

Арон думал, что держит свое новое знание в тайне, однако ж оно нет-нет да и просачивалось наружу, поначалу пугая Сиднера, а потом и Еву-Лису.

— Как чудно ты говоришь, папа. — Она с удивлением посмотрела на него.

Что же он говорил? Ничего особенного. Но разговоры, жалкие, ничтожные разговоры за кухонным столом, словно бы обрели иное временное измерение. Разговор шел не только здесь и сейчас, совершенно неожиданно в него могла закрасться словесная ниточка из давно прошедшего, улыбка, не имевшая ни малейшего отношения к стирке, стряпне и штопке чулок, хоть все трое и пытались этим заниматься. Арон начал улыбаться.

— К делу ему надо прибиться, — сказал Сплендид. — Чтоб не думать про нее.

— Не так это просто, — отозвался Сиднер; он все рассказал Сплендиду и попросил его тоже обмозговать ситуацию.