Розовощекий павлин - страница 6

Ночь

Одинаково важна

Для мухи и меня,

Она

Накроет нас одной рукой,

Чтоб друг от друга

Дать покой,

И каждый в зыбком уголке

Заснет, висок прижав к руке.

Ночь

Одинаково слышна

Как дятлу, так и мне,

Она

Обнимет нас одной рукой,

Ему и мне даря покой,

И я услышу сон его,

Он – грохот сердца моего.

Ночь

Одинаково смешна

Тебе и мне,

Моя жена.

Она раздвинет нас рукой,

Чтоб дать покой

И взять покой,

И ты услышишь в этот миг

И дятла крик,

И мухи крик.

Полезно опусканье глаз

На прелый лист,

Стократно опусканье век

На краткий миг,

И, просекаемый сейчас,

Терновник мглист,

И еле слышим мягкий смех,

Чуть видим лик.

Казалось – руку протяни

И ощутишь,

Как приближается тропой

Твоя волна,

И если в видимой тени

Разъединишь

Луч между веткой и травой, –

Войдешь сполна…

Излишен знак: не улетай,

Останься здесь,

Пускай во мгле и черноте,

Но рядом будь,

На крики уходящих стай

Запрет повесь, –

Предел положенной черте,

Означен путь.

Мы шли, на цыпочках скользя, –

Ключ и замок,

К соединенью – как магнит

И как игла,

И знать смещения нельзя,

Но видит Бог,

Как разрешение манит

Нас в тень угла.

Вернемся, однако, в полуденный город над речкой,

В малюсенький домик, где мышь суетится под печкой,

Где бар на углу и где птичка пила под сурдинку,

Где всадник скакал и старуха жевала резинку.

Там солнце вертелось, там шорох и тиканье сердца,

Там плакать хотелось и в горле першило от перца,

Резвилась вуаль, и там гномик ступал по карнизу,

Маячила даль, и коробилась ласточка снизу.

Шуршит ли цветок, заморгает ли глаз на осколке,

Струится ли речь, полыхает ли спичка в постели,

Дрожит ли перо, распорхавшись на клюве иголки, –

Уснул городок, и река едва ви́дна в метели.

Лепи на цитре, девочка, играй,

Закрой сосок хоть перышком из ваты,

Тренди мотив про искаженный край,

Куда вернутся мертвые солдаты.

Шепчи мотив про дом на двадцать рыл,

Где учатся чертам совокупленья,

Где ангел вздохов напрочь перекрыл

Твою попытку волеизъявленья.

Тренди мне в ухо теплое словцо,

Налей мне в ухо теплое винцо,

Верни сосок – и распрями лицо,

Достойное иного умиленья.

Никак уезжаю?..

Ни ночью, ни в полдень, ни утром,

Как только крылатая гукнет клаксоном машина,

С водителем, скрытым за шторкой, с котеночком шустрым,

Мы тронемся с места с сачком из окна в пол-аршина.

Накуксится лето, раз я уезжаю на лето,

Шарахнутся звезды, коль скоро одна из них – точка,

Где будем мы жить вдалеке, на окраине света,

Где дочка родится, раскрывшись внезапно, как почка.

И будем втроем мы ютиться на поле из трещин,

Ходить до реки, до горы, волочиться к порогам,

И выплеск дождя, да и вскрик моих мокреньких женщин

Меня рассмешат, раз опасен так дождь недотрогам.

И будет нас трое, а это – одно о трех лицах,

Комочек трех нитей, три клеточки в оболочке,

Три малых сердечка, сюда прилетевших на птицах

И к месту прибывших на беленьком хилом телочке.

А если привидится дом – зашатаюсь и вскрикну, –

Две клеточки к третьей прижмутся ее успокоить

И робко погладят, пока я под лаской не сникну,

И станут шутить, веселить меня, глазки мне строить.

И снова увижу:

Равнина, гора, пар от речки,

Из трещины скальной вьюнок пробивается робкий,

И падает тень от ствола догорающей свечки,

И к облаку тянется еле заметная тропка.

Ах, шалунишка! Ох, шалунишка! У-у, шалунишка!

Где твое ушко? Гудок-простушка? Растай, манишка!

Зачем чулочек закатан в шину возле подъема?

Ведь этот прочерк смешит мужчину после подъема.

Скатай-ка шинку! Сотри манишку! Смени свой крестик!

Накапай джину – себе в тычинку – а мне на пестик.

Их опьяненье – быка арена во рвах для скачек,

Осемененье – лишь дрожь колена от вялых спячек.

Так зачинают всех чад желанных божки отелей,

Так слишком страстных или жеманных лишают целей.