Рук Твоих жар (1941–1956) - страница 8

Все же попытаюсь.

Когда-то в институте я читал трагедию молодого Сервантеса «Номансия». Осада испанского города. Трагедия написана по-шекспировски броско и смело. Люди, умирающие с голода, поедающие друг друга. Трупы, трупы, трупы. Кровавый кошмар. Это, пожалуй, ближе всего напоминает осажденный Ленинград.

Но в сентябре этого ничего еще не было, все только начиналось. В первых числах сентября армия бежала на город. В районе школы, где я работал, в Московском районе, строили из рельсов баррикады. Петергоф, Пушкин (Царское село), Пулково — все было занято. По ночам видели красное зарево, слышали гул пулеметов. В 20-х числах начался артиллерийский обстрел. Помню, раз шел по Московскому проспекту, через Обводный канал по Загородному, и все время надо мной летали артиллерийские снаряды. На них мало обращали внимания, быстро привыкли. Они лишь вырывали воронки на улицах и отбивали у домов карнизы.

Хуже ночные налеты. Ночной авиации у нас тогда не было. Налетали волнами немецкие самолеты. Мы их сразу узнавали по жужжащему звуку (у наших звук совсем другой). Гудели фабричные гудки — знак воздушной тревоги. Обычно поздно, когда уже начиналась бомбежка. А потом — трах, где-то падает бомба. Дом начинает качаться, как пьяный.

Как-то вечером сидели втроем: отец, мачеха и я. Отец читал вслух новый роман Кронина «Цитадель», читал о том, как английский врач, молодожен, покупает в Лондоне в мебельном магазине обстановку. Приказчик назначает цену. «Дорого!» — воскликнул врач. Ремарка автора: «Казалось, бомба разорвалась в магазине». И как раз в этот миг где-то рядом падает бомба. Дом начинает качаться. Кажется, вот-вот рухнет, гаснет свет. «Ну вот, напророчил», — говорит отец, закрывая книгу.

Армия бежала на город. Взять Ленинград в эти дни ничего не стоило. Спасла нас дефективная стратегия немцев, так же, как в октябре Москву. Побоялись взять сходу, перешли к осаде. Смелости, нервов не хватило. Только в эти моменты оцениваешь преимущество русской стратегии и гениальность ее основоположника великого Суворова. Уж тот бы не пропустил момент. Не пропустил бы момент и «белый генерал» Скобелев, взял бы и Ленинград, и Москву. В Александринке, в начале войны, недаром шквалом аплодисментов встречала публика исторические слова Суворова, великолепно переданные Скоробогатовым: «Сабля не тесак, а я не прусский, а природный русак».

Что-что, а воевать русаки умеют. В этом мы убедились, когда вместо смененного Ворошилова прилетел самолетом Жуков, который принял командование. Во мгновение ока все переменилось. Никакой паники, никаких беглых солдат, никакой расхлябанности. Армия окопалась. Ленинград был спасен.

Ленинград спасен, — ленинградцы осуждены на гибель. В сентябре уже исчезли все товары в магазинах. В 20-х числах сентября началось снижение хлебных норм. Еще во второй декаде сентября выдавали по рабочем карточке 600 граммов хлеба, по служащей — 400. 20 сентября соответственно — 500 и 300. 25 сентября — 400 и 200. И, наконец, 1 октября — 250 и 125 граммов. Тогда это еще не было страшно, у каждого оставались кое-какие запасы. У нас был мешок картошки, который нам с отцом удалось купить у одного крестьянина-финна на Большой Охте. Огромная коробка черной икры, которую я купил в сентябре в шикарном Елисеевском магазине на Невском.

Электричество еще действовало, действовал еще и водопровод. Никто в сентябре не умирал, только лишь некоторые признаки говорили о надвигающейся катастрофе.

Я в это время читал запоем, перечитывал «Идиота» Достоевского. Аспирантура была законсервирована, стипендия прекратилась. Но это никого не беспокоило. За деньги все равно уже ничего нельзя было купить.

Работал в школе. Занятий, конечно, никаких не было. Школа была на казарменном положении. Были установлены круглосуточные дежурства. Я дежурил по ночам раз в неделю. Было приятно. Вечером собирались. Обычно нас пятеро: директор и завуч, трое учителей, в том числе я. Играли в карты, в преферанс, потом засыпали (спали на столах и на скамейках, подложив под себя пальто). По тревоге поднимались на крышу. Школа помещалась в большом доме, семь этажей, оттуда весь район — как на ладони. В начале тревоги жужжание — это немецкие самолеты, высоко над городом, потом — трах, трах, в разных концах города ослепительно ярко на фоне полной темноты вспыхивают огни: сбросили бомбы. Однажды мы наблюдали, как загорелся Варшавский вокзал. У себя на Тучковой набережной как-то осенью мы наблюдали пожар американских гор. Американские горы находились в Народном доме. Надо сказать об этом месте, знакомом мне с детства.