С гор вода - страница 11
— Вася! Убей меня сейчас же! Милый! Окажи услугу! Родной мой, пожалей меня и убей! — выкликал он, как в истерике, разбитым голосом. — Разве ты не видишь, что Петра Свержнева больше нет? Боль съела Петра Свержнева всего, без остатка! Разве ты не видишь, что перед тобой гнусный червяк и мерзавец!
Богавут поспешно сделал несколько шагов, согнулся, как под тяжестью, словно вдруг превращаясь в дряхлого старика. Потом медленно отвернулся. Выпрямился. Стал глядеть на фиолетовые облака. И из его глаз сразу хлынули медленные, едкие слезы. Протяжно, веско и тепло он выговорил:
— Не двинусь с места, клянусь! Цель вторично, но только в упор! Или воскресни! Воскресни!
За его спиной слышалось клокотанье, которое с трудом можно было признать за человеческие рыдания.
— Низкий червяк, не пощадивший собственного лица своего, стоит ли он жизни? — слышалось среди клокотанья.
Богавут, высоко подняв голову, безмолвно плакал, точно оплакивая дорогого покойника. И черной тучей обволакивалось сердце.
В груди того, кого Богавут называл Петром Свержневым, долго еще что-то клокотало, хлюпало, порой издавало тоненький, жиденький визг, точно делая отчаянные попытки воскреснуть, собрать в осколки разбитую волю. И изнемогало в бессилии, чувствуя тщетность попыток. И вскрикивало в черном отчаянии. Наконец, послышалось:
— Я погиб. Окончательно погиб. Нет меня. Я в растение превратился, и в нехорошее растение. В чужеядное. Во вредный грибок. В плесень. Но все же я еще не то, что ты обо мне подумал. Я еще никого не выдал. Пользы в этом никакой не вижу для себя. Пользы. Я ведь о малом мечтаю… Как смирненькая козявочка…
— Например, о чем? — спросил Богавут. Он еще стоял отвернувшись.
— Например, найти бы мне где-нибудь, или украсть, что ли, или выпросить у какого-нибудь благодетеля из купцов рублей двадцать пять и, смиренно добравшись до Нового Афона, постричься в иноки. Хорошо стройным клиросом церковные службы петь! Хорошо! Хорошо на вольном воздухе грушевые деревья окучивать. Ах, как хорошо! Приятно в уютной бухточке розовым утром на удочку камбалу и бычка ловить. У-у, до чего приятно! И, главное, никого и ничего не бояться! И, главное, даже во сне не видеть ужасов прошлого!
Слова замолкли, хлюпнула грудь, и снова послышалось:
— А ты все тот же?
Богавут, не поворачиваясь, отвечал:
— Все тот же. Мечтаю только о трехмесячном отдыхе. Надо возобновить силы… Сердце дало трещину…
— А там?
— Буду тем же, чем и был… пока…
— Что — пока?
— Пока не умру… должно быть…
— А отдыхать приятно?
Богавут ничего не ответил. Пискливый, раздражающий, терзающий сердце голос опять сказал за спиною:
— Я ведь в тебя совсем нечаянно выстрелил. Веришь? Нечаянно. Вдруг рассердился и выстрелил. И рассердился вот за что…
— За что?
— За то, что ты такой же, как и был. Красивый и телом, и лицом, и душою. И вот я выстрелил… Ты веришь? Злобой задушило. За это за самое. Ты веришь?
— Хочу верить, — сказал Богавут.
Ему было страшно и холодно, точно он разговаривал с мертвецом. Он передернул плечами. Противный голос чревовещателя приполз к нему, спросил, уколов слух:
— А ты тогда же бежал, когда и я? В ночь пожара в тюрьме? Так?
— Тогда же…
— Много наших тогда бежало…
Богавут ответил:
— Но многие уже изловлены снова. Я каждый день читаю газеты.
— С беспокойством? Я вот поэтому и лицо себе испортил… Чтоб не беспокоиться… Серной кислотой… И вместе с лицом всего себя истребил. Как ты меня узнал только? По голосу?
Дрожь и беспокойство послышались в голосе.
Богавут ничего не ответил. «Не воскреснет никогда!» — подумал он. И медленно повернулся, потому что повертываться было страшно, лицом к спрашивавшему. Что-то хотел сказать, но губы не выговаривали слов. Вдруг его всего взволновало, бросило в испуг. И не хотелось глядеть в глаза того. Поспешно он достал кошелек, соскальзывавшими пальцами стал рыться в нем. Наконец-то, с трудом извлек то, что было нужно: двадцатипятирублевку и трехрублевку. Проворно подошел и сунул их в руку одетого в подрясник.
— Это тебе на дорогу, — сказал он сухо.
Тот принял деньги, видимо, обрадовавшись. Удовольствием осветились на мгновение карие глаза. А потом изодранные губы как-то мучительно и противно вывернулись, и, испуганно замахав руками, он завизжал: