Самые первые - страница 12

Не скрою, нам не совсем просто было расставаться с Балтикой. Мы понимали, что там, куда едем, нет всех прелестей курортного городка, векового тенистого парка, ласкового пляжа, раскинувшегося на километры, вдоль которого можно часами бродить босиком с надеждой найти особой красоты янтарь.

Прилетели в Мурманск. Но это еще не конечная наша остановка. Оттуда еще надо лететь самолетом. Припав к иллюминаторам старенького, видавшего виды Ли-2, мы смотрели на раскинувшуюся внизу панораму мартовского Заполярья. В салоне самолета царила настороженная тишина, нарушаемая одиночными возгласами: «Да-а!..», «Ну и ну…», «Вот это попали…» и тому подобное. Действительно, картина, представшая перед нами, не баловала разнообразием: острозубые скалы, заснеженные сопки, замерзшие озера, в низинах вдоль речек угадывалась чахлая растительность. Все это для нас в новинку. Правда, перед самым местом назначения картина несколько изменилась: в балках начали появляться небольшие лесные массивы с довольно крупными деревьями.

Ли-2 бежит по скользкой полосе, окаймленной мощными снежными валами. К месту остановки спешат люди. Почти все на лыжах. Самолет из Мурманска здесь событие. Наше появление на трапе встречают откровенными саркастическими улыбками. Поначалу смысл их был не ясен. Но буквально через пять минут, ожидая автобус, мы догадались о причине молчаливых насмешек. Щегольские балтийские фуражки и ботиночки — форма не для тех мест. Даже в марте Север давал о себе знать. Он приветствовал новых покорителей бодрым морозцем. Постукивая ногой об ногу и растирая руками уши и носы, мы старались скрыть свою растерянность. Но это не очень-то получалось. Настроение падало. А автобус задерживался.

Но вот нас привезли в гостиницу. В отведенном нам номере, прямо в шинелях усевшись на кровати, мы стали с грустью вспоминать добрую и мягкую Балтику…

Не сразу привыкаешь к новому месту, новым людям. Наверное, поэтому мы сплотились еще крепче. За дружбу и привязанность друг к другу нас прозвали «балтийцами».

В общем, приняли нас хорошо. Поняли, что мы не из скучающих: двое из нас играли на гитаре, мы любили петь и знали много новых песен. И скоро стали совсем своими. Очевидно, этому способствовало и то, что там, на Севере, была характерная особенность в отношениях между людьми. Это готовность пойти на дружбу и принять ее, большая терпимость и такт, внимательность и строгость. Видимо, суровые условия этого края заставляют людей сплачиваться и дорожить друг другом.

Я попал в эскадрилью майора Ермаченкова. Лев Васильевич был не только отличным летчиком, у которого нам, молодым, было чему поучиться, но и прекрасной души человеком. Невысокого роста, крепкого телосложения, с крупными чертами лица, спокойный и выдержанный, он, несмотря на свое положение, был душой эскадрильи, где завел порядки в строгом соответствии с морским этикетом. Лев Васильевич любил шутку, сам умел шутить, принимал участие во всех спортивных соревнованиях. Обычно, выйдя на спортивную площадку, он спрашивал: «Когда майор может стать капитаном?» И сам же отвечал: «На спортивной площадке или после дебоша». Ермаченков держал себя запросто со всеми и вместе с тем оставался требовательным комэском. Мы любили своего «льва» и старались подражать ему.

Длинные полярные (в несколько месяцев) дни и ночи, морозная снежная зима, северные сияния — все делало службу в Заполярье по-своему романтичной и интересной.

Вспоминаю, как впервые в жизни мне довелось увидеть северное сияние. Я выполнял ночной полет на потолок. Скребя, как говорят, последние метры высоты, самолет ушел далеко в Баренцево море. Ночь была темная, безлунная. Все внимание — приборам: хотелось набрать побольше высоты и побить рекорд своих друзей. Собственно, кроме как на приборы, смотреть было не на что.

Внизу — ни огонька, вверху — только яркие звезды. В наушниках — шорох эфира. Ночь и тишина. Вдруг я почувствовал себя ужасно одиноким, и мне даже показалось, что такое со мной уже было — именно такое состояние или, по крайней мере, где-то читал о нем.

Да, конечно, Сент-Экзюпери! Он писал о грусти и одиночестве, которые переживал, сидя в своем почтовом самолетике ночью между океаном и бескрайним небом.