Самый грустный человек - страница 13
— Я? — опешил Страуд. — Любить тебя?
— Меня никто не любил. Только ненавидели и боялись. У меня не было друзей. И сейчас, как это ни парадоксально, я только с тобой связан. Кроме тебя, у меня нет никого.
— Но ведь это мне нужна любовь! — убежденно воскликнул Страуд. — Это я у всех прошу ее, молю прямо.
— А сейчас люби сам, — потребовал Мужчина.
— Я ненавижу. Ненавижу всех вас без исключения!
— Но что есть твои открытия? Любовь. Ты своими открытиями ничего не выиграл. Потому что они гениальны и бессмысленны. Ладно, не огорчайся, все равно ты выгадал. Ты выгадал любовь.
Страуд долго молчал, про себя он даже восхитился сообразительностью этого типа, потом подавленно заметил:
— Может, ты и прав. Конечно, прав. Но неужели именно ты должен был сказать мне эту истину?
— Теперь ты видишь, мы нужны друг другу. — Он сделал вид, что не замечает, что Страуд оскорбил его. — Будь здоров, пока.
— Минутку... Значит, мне не верить надзирателю?..
— Что твои открытия только тебе служат, ты об этом? — Мужчина презрительно махнул рукой. — Да ведь он жестокий и невежественный человек, что он знает?!
Но и этот тоже не ушел, приблизился к матери и Гее, неподвижно стал рядом.
— Надзиратель!..
— Три недели карцера!
— Нет, на этот раз ты ошибся, — воодушевленно сказал Страуд. — Слушай меня внимательно. Это я написал, — похвалился он. — Уж этого ты у меня отнять не сможешь!
Победа была почти что налицо. Ее близость была уже бесспорна. Еще немножко, еще капельку, и он освободится от своих видений. Бог свидетель, он все выбросит из окна. Даже последнюю рубашку. Лишь бы свести счеты, снять с себя бремя и начать все сначала, с ничего. Ведь это очень важно. Очень. Вернуть себе ту безмятежность, стать таким, каким он был, когда с чемоданом в руках впервые ступил в этот город.
И он начал декламировать:
Кто встретится мне, кто поздоровается,
Чье приветливое слово услышу?
Чье радостное лицо озарится
Дружеским теплом высоким?
Кто поцелует, кто зарыдает,
Кто засветится неподдельным восторгом,
Может быть, на свете где-нибудь есть такой,
Что живет в моей безрадостной жизни?
Может, в моем сердце, в песнях моих мрачных,
В словах, сказанных о моей душе,
Я — мечта обманчивая кого-то далекого,
Брошенная в необманчивую мечту мира?
Может быть, живя в его мечте,
Я пою о его тревогах глубоких,
И кажется мне в тумане мира -
Я себя пою, свою жизнь одинокую?
Здравствуй, неизвестный, незнакомый друг,
Мир тебе, далекий брат,
Здравствуйте, завтрашние, нерожденные жизни!
Я по-братски и дружески
Приветствую вас с печальной улыбкой,
Мудрой улыбкой рассеявшегося тумана,
ушедшей тьмы!..
— Есть такие стихи, — бесстрастно сказал надзиратель. — Давно написаны.
— То есть как это? — побледнел Страуд. — Но ведь это плод бессонных ночей... Это во мне родилось, мое это... никому не отдам...
— Говорю тебе, уже написаны. И автора могу назвать. Чаренц. Армянин по национальности.
— Армянин?.. Что еще за армяне... никогда не слышал... А ведь я кончил всего три класса... значит, я и он одно и то же почувствовали... не зная друг друга...—Он неожиданно улыбнулся, впервые каким-то полнокровным почувствовал себя, и неудача показалась ему мелкой и незначительной. — Я не огорчен, надзиратель... Напротив... я давно не чувствовал себя таким счастливым...
Надзиратель направился к двери, крайне недовольный тем, что на этот раз ему не удалось разочаровать этого наглого самозванца-открывателя. Все равно, мстительно подумал он, силы его должны быть на исходе, он не посмеет больше идти против логики тюрьмы. Надзиратель немало бунтов перевидел на своем веку, и, хотя этот бунт по своей форме был вопиющим, он не сомневался, что долго это продолжаться не может.
— Надзиратель, а надзиратель...
— Ну что там еще?
— Одну минуточку, умоляю...
Страуд полез под кровать, на четвереньках вылез обратно, держа что-то в ладонях. Надзиратель снисходительно улыбнулся, потому что Страуд держал в руках всего-навсего обыкновенного воробья. Но улыбка вскоре исчезла с его лица. Одиночная камера наполнилась птичьим гомоном.