Самый грустный человек - страница 14

— Эту маленькую пташку... гляди хорошенько... — с гор­достью сказал Страуд, — вылечил я. Она, умирающая, упала ко мне в окно... я ночи не спал, выхаживал ее как ребенка, все лекарства, которые ты приносил для меня, помнишь... те травы, которые я просил, помнишь... Я ее вылечил. Ты бес­силен отнять у меня это... Я держу ее в руках, и это реаль­ность... я и она... никто другой не мог ее вылечить. Я те­бя посылаю в карцер, надзиратель. На этот раз я тебя посы­лаю.

Страуд понял, почему судьба улыбнулась ему. Дело в том, что годы подряд он сам все выбрасывал в окно, и вот нако­нец из того же окна что-то упало к нему. Как воздаяние, как талисман. Он и этот талисман отныне стали неразлучны. Тем более что талисман оказался живым существом.

Надзиратель был в самом деле невежественным челове­ком, но был таковым вне тюрьмы. В стенах же тюрьмы это был совершенно другой человек. Здесь он все понимал. Обязан был понимать. Сейчас он ошеломленно смотрел на Страуда. Деревянная и металлическая двери одиночной ка­меры распахнулись, стены исчезли, и камера заполнилась уз­никами, чьи восхищенные взгляды были направлены на со­мкнутые ладони Страуда.

— Запомните, ничтожные, — торжественно провозгласил надзиратель, — он станет ученым. Этот неграмотный не­счастный человек. Смотрите, какие чудеса может делать тюрьма. Будьте счастливы, что вы носите эту одежду. Бла­гословляйте тюрьму. Молитесь за меня!

Узники молча смотрели на надзирателя. Надзиратель ис­пуганно отпрянул. Что-то смекнул. Не мог не смекнуть, на то он и был надзиратель.

— Разойдись! Немедленно разойдись! — внезапно заорал он. — Каждому по месяцу карцера. За то, что были свидете­лями. А твою птицу я сам собственными руками задушу. Не допущу, чтобы ты меня погубил. Ишь, чего захотел! И чтобы каждый щенок, каждая шваль недостойная могла меня упрекнуть, что я не смог ограничить человеческие воз­можности, не смог надеть на узника колодки, что я поз­волил, чтоб у меня под самым носом родился сопливый гений! И не думай, все равно я не обнажу головы перед тобой... пусть хоть весь мир преклонится перед тобой, ты все равно будешь склоняться передо мной... — И он испуган­но и трезво завершил: — Да здравствует Алькатраз, виват король!

Узники бесшумно разошлись, вновь возникли стены ка­меры и двери, надзиратель вышел вон. Птичий гомон стих. Страуд, счастливый, утомленный, лег в постель. Мать, Гея и Мужчина осторожно, на цыпочках, приблизились к нему, укрыли его простыней, сами уселись возле кровати, съежи­лись, стали стеречь его сон.

Глава четвертая

Первое время после коронации король работал день и ночь — вносил изменения во все законы, учрежденные его предшественником, то есть его отцом. Но когда он заменил портреты отца своими, к его великому сожалению оказа­лось, что они, отец и сын, весьма похожи...

У него не было наследника, и это обстоятельство навело его на весьма своеобразный ход. Он панически боялся новей­ших идей и вообще всяких идей, и для того, чтобы уберечь себя от возможных бунтов, обеспечить спокойную жизнь до глубокой старости, он издал манифест, в котором говорилось, что после его смерти королевство автоматически станет ре­спубликой. Этот манифест дал гораздо больше результатов, нежели он предполагал. Король приобрел необычную попу­лярность. Его почитали как основоположника будущей ре­спублики и сентиментально любили как последнего короля. Все это привело к тому, что он перестал править страной, уверенный в том, что инерция и министры сделают свое дело. Он увлекся философией и искусствами, потому что полагал, что из всех занятий это наиболее легкое и наиболее доступ­ное. Так бы и жил он спокойно и беспечно до конца жизни, если бы не одно обстоятельство. Обстоятельство это наруша­ло его покой, преследовало на каждом шагу и относилось к разряду тех вопросов, которыми мог заниматься только он. И только он один и понял всю глубину вопроса и почувство­вал всю таящуюся в нем опасность.

— Это не обычный узник, ваше величество, — доклады­вал первый министр. — Он, можно сказать, без двух минут ученый. Лечит птиц в тюрьме.