Санаторий - страница 39

Когда стих шум крыльев – а голуби несколько минут ещё кружили над входом, не оставляя, видать, надежды дождаться свою добычу – Кундри же и вышла первой под небо, держа наготове винтовку. Огляделась, уже совершенно успокоившаяся, что было видно по размеренности облачков пара на каждом выдохе, и кивнула остальным.

– Двигаемся быстро, по одному, короткими перебежками, – скомандовала она. – Смотрим по сторонам, рот не разеваем, ушами не хлопаем и не звучим никак. Я иду первая, Ездра замыкает.

Так и двигались. Сначала Кундри делала рывок от очередного укрытия до следующего, намеченного ею. За нею, оглядев небо и ближайшие крыши, бежал Иона, таща за собой Чипа. Дожидались бледную розу Шарона с исклёванным лбом и запыхавшегося Ездру, после чего отдыхали пару минут и делали новую перебежку, до следующего выбранного Кундри укрытия. Такой способ передвижения был, разумеется, крайне медлен, но зато относительно безопасен, правда только до тех пор, пока не вышли на огромный пустырь, заваленный кучами мусора и заросший ломким сухим бурьяном. Тут до ближайшего укрытия было не меньше трёх сотен метров, так что волей-неволей пришлось идти торопливым шагом, вдоль бетонного забора, ограждавшего территорию, поминутно скользя и спотыкаясь или увязая ногами в мотках проволоки, опасливо оглядывая небо и окрестности.

Тишина здесь, на пустыре, стояла особенно стылая, мёртвая, гнетущая, не сулившая ничего хорошего. Земля была исчерчена полосами, словно кто-то бессмысленно, часами, хлестал по ней верёвкой. Иона не сразу догадался, что следы эти оставлены ползучими проводами. В кучах всевозможного хлама соседствовали довольно странные для промзоны вещи: вот попалась на глаза латунная табличка с гравировкой «Д-ръ Левинзонъ Яковъ Арнольдовичъ. Женскiя болѣзни», вот подвернулся взгляду двуручный меч изрядно проржавевший и вряд ли уже пригодный для убийства, однако грозно упершийся остриём в грудь юноши-манекена с могучим торсом и полным отсутствием ног, там зеленел древностью бюст Тараса Шевченко с дырявой кастрюлей, надетой набекрень, здесь – отделяемая ступень с красной надписью «USSR», к которой неведомый шутник прилепил коряво выписанные «уся, но долечу». Повсюду густо была разбросана полусгнившая макулатура, начиная от производственных журналов и подшивок ведомостей, и заканчивая томами из собрания сочинений Ленина и кипами журнала «Работница». Довершали эту бессвязную дикую пляску эпох и укладов надувной крокодил, когда-то зелёный, а теперь облезлый, покорёженная детская коляска без колёс, и будённовка с большой красной звездой, вкривь и вкось напяленная на голову бронзового Самсона, раздирающего пасть бронзовому же льву. Всё это напоминало скорей вековую городскую свалку, чем заводской пустырь.

– Чем же на самом деле занималась промзона? – вопросила психолог, тоже обратившая внимание на разнобой в артефактах свалки. – Что это было?

– Кузница была, – усмехнулся Ездра. – Здесь ковалось счастье народов.

– Только вопрос странноват и не по адресу, – вмешалась Кундри, бросив на Таилиэту едко-внимательный взгляд. – Мы же во сне, подруга, а? Так что это ты лучше объясни-ка нам, что всё это значит с точки зрения всякого там сознания и без сознания.

Психологиня откровенно смутилась и, кажется, растерялась от этого неожиданного замечания. А Иона подумал: но ведь права же Кундри, права, не в бровь попала, а в глаз, в самую, это, как сказал бы Ездра, пупочку правды. Бабу, сказал бы он, не проведёшь, баба – она сердцем видит.

Вот такая у тебя получилась оговорочка, думал он, глядя на смущённую психологиню, вот такая нехорошая вышла заминка. Так что же, всё враньё, значит? Весь твой огород про сон – это туфта, и в ампулах у тебя метемпсихозол, а никакая не «сыворотка пробуждения». И значит, правильно полагала Кундри, что заброшена ты к нам Самим с целью диверсии. Так ведь, Кассиопея? Давай же, скажи что-нибудь…

О том же, наверное, думал и Ездра, потому что тоже поглядывал то на розу Шарона вопросительно, то – многозначительно – на Иону. Иона кивнул в ответ его взгляду.

И тут Чип сказал: