Санкт-Петербургские вечера - страница 24

Так или иначе, Азия была театром величайших чудес, и не удивительно, что ее народы сохранили более сильную склонность к чудесному, чем это свойственно человечеству в целом и каждому из нас в отдельности. А потому они всегда обнаруживали так мало охоты и способностей к нашему выводному знанию (sciences de conclusions). Кажется, они еще помнят первобытную науку и эпоху знания непосредственного (Гёге de l’intuition). Разве закованный в цепи орел, когда хочет подняться ввысь, требует, чтобы ему дали монгольфьер? Нет, он желает лишь одного: чтобы разбили его цепи. И кто знает, не суждено ли этим народам вновь созерцать такие зрелища, в которых отказано мелочному духу Европы? Как бы там ни было, заметьте, прошу вас, следующее: современную науку уже невозможно представить себе иначе, как в непременном окружении механических приспособлений рассудка и всевозможных искусственных методов и процедур. В тесных одеждах Севера, с головой, покрытой завитками накладных волос, обремененная книгами и инструментами, испачканная чернилами, бледная от трудов и бдений, еле тащится она, задыхаясь, по дороге истины, склонив к земле изборожденное алгебраическими знаками чело. Ничего подобного глубокая древность не знала. Науку первобытных времен, насколько ее можно различить со столь громадного расстояния, видим мы всегда вольной и уединенной; она скорее летит, нежели идет, всем своим обликом являя нечто сверхъестественное и неземное. Развеваются по ветру ее волосы, выбившиеся из-под восточной митры, эфод облекает вдохновенно вздымающуюся грудь; она смотрит лишь на небо и, кажется, касается презрительною стопою земли только затем, чтобы от нее оторваться. И хотя никогда и ни о чем она ни у кого не спрашивала, и человеческая ее основа нам неведома, все же несомненно, что обладала она познаниями драгоценнейшими.^>14 А это, если вы хорошенько поразмыслите, докажет вам, что древняя наука была избавлена от необходимости труда, тяготеющего над нашей наукой, и что нельзя вообразить себе ничего более ложного, чем все те расчеты, которые основали мы на современном опытном знании.

Кавалер. Мой добрый друг, вы нам сейчас ясно доказали, с каким удовольствием говорят люди о том, что любят. Обещали вы нам сухую схему, но ваше исповедание веры превратилось в род диссертации. И особенно замечательно в ней то, что вы и словом не обмолвились о дикарях, которые, собственно, и привели нас к этой теме.

Граф. Согласен: на этот счет я, словно Иов, «полон речами»^{>37>, которым охотно предаюсь в вашем присутствии. Но как бы я хотел — пусть бы это стоило мне жизни — как бы я хотел, чтобы услышать меня могли все люди и чтобы они мне поверили! Впрочем, не знаю, зачем вы мне напомнили о дикарях: кажется, ни о чем другом я и не говорил. Ведь если все люди происходят от трех пар, заново заселивших мир, и если род человеческий изначально обладал знанием, то дикарь, как я уже сказал, не может быть ничем иным, кроме как ветвью, оторвавшейся от общественного древа. Я бы мог даже не прибегать к доказательствам, касающимся науки (хотя они неопровержимы), и ограничиться религией. Ибо одного существования религии, пусть и чрезвычайно несовершенной, достаточно, чтобы исключить состояние дикости. Всюду, где вы находите алтарь, существует цивилизация. Бедняк в своей хижине, крытой соломой,>Ш) без сомнения, не такой ученый человек, как мы с вами, — но если он с пользой для себя слушает проповедь, то в большей степени является истинно общественным существом. Самые постыдные заблуждения и отвратительные жестокости запятнали анналы Мемфиса, Афин и Рима — зато хижины Парагвая блистали всеми мыслимыми добродетелями.>(34) И если религия Ноева семейства>(35) была по необходимости самой просвещенной и самой истинной из всех возможных, и если как раз в истинности ее следует искать источник ее порчи, то это будет второе доказательство вдобавок к первому, которое, впрочем, достаточно само по себе. А следовательно, мы должны согласиться, что знание и цивилизация представляют собой в известном смысле естественное и исконное состояние человеческого рода. Потому все восточные предания начинаются с эпохи знания и совершенства — знания, повторю, сверхъестественного, и даже Греция, лживая Греция, «дерзнувшая в истории на все»,}