Санкт-Петербургские вечера - страница 25
отдала дань этой истине, поместив золотой век в начале вещей. Столь же замечательно, что и к последующим векам, даже к веку железному, состояние дикости отнесено не было. А значит, всякий раз, когда Греция повествует нам о своих первых людях — питающихся желудями обитателях лесов, переходящих затем к общественному состоянию, — она лишь противоречит самой себе (или же речь здесь идет об особых случаях, то есть о некогда выродившихся племенах, которые впоследствии с мучительными усилиями возвращаются к естественному состоянию, коим является цивилизация). Разве Вольтер — и этим все сказано — не признал, что все народы во все времена твердили одно: L’Age d’or le premier se montra sur la terre.>15 Итак, все народы единогласно отвергают гипотезу о состоянии первобытного варварства, и, без сомнения, эти свидетельства что-нибудь да значат.
И какое мне сейчас дело до того, в какую именно эпоху та или иная ветвь отделилась от общего древа? Это произошло, и мне этого достаточно: нет сомнений в самом факте порчи и, осмелюсь сказать, в ее причине, каковой может быть лишь преступление. Вождь народа искажает в себе моральное начало преступлениями, при нынешнем положении вещей уже, по всей видимости, невозможными, ибо мы, к счастью, обладаем познаниями слишком незначительными для подобной вины. Итак, пастырь народа передает проклятие потомству, а поскольку всякая постоянная сила по природе своей действует все быстрее, то эта порча, все более отягощая потомков, превращает их в конце концов в то, что мы называем дикарями. А то, что Руссо и ему подобные именуют естественным состоянием, есть уже последняя степень отупения и скотства. Обманчивый флер, наброшенный на страшное состояние диких народов, происходит от двух совершенно различных причин; одна из них более древняя, другая же
принадлежит нашему веку. Во-первых, безграничное милосердие католического духовенства, повествуя о дикарях, часто выдавало желаемое за действительное. Более чем справедливым было первое душевное движение европейцев в эпоху Колумба, когда они отказывались признавать себе подобными тех выродившихся людей, которые населяли Новый свет. И все свое влияние священники употребили на то, чтобы опровергнуть подобное мнение, поощрявшее варварский деспотизм новых владык. Они взывали к испанцам: «Никакого насилия! Евангелие его осуждает, ибо если вы неспособны низвергнуть идолы в сердцах этих несчастных, то что толку разрушать их алтари? А чтобы заставить их познать и возлюбить Бога, нужны иные средства и иное оружие, отличное от вашего».>38> Из глубины пустынь, политых их потом и кровью, устремлялись они в Мадрид и Рим требовать эдиктов и булл против ненасытной алчности, желавшей поработить индейцев. Человеколюбивые священнослужители превозносили дикарей, чтобы придать им больше достоинства;
они смягчали зло, преувеличивали добро, — ив итоге Робертсон>(43) (человек вне подозрений) предупреждает нас в своей «Истории Америки», что «в этом вопросе не следует доверять ни одному автору, принадлежащему к духовному сословию, так как они обыкновенно слишком благосклонны к туземцам».
Другой источник ложных суждений об индейцах находим мы в философии прошлого века, воспользовавшейся дикарями для того, чтобы подкрепить свои пустые и злокозненные декламации против существующего общественного порядка. Но уже малая толика внимательности убережет нас от заблуждений, обусловленных недобросовестностью или милосердием. Ведь невозможно хоть на мгновение задержаться взглядом на дикаре и не прочесть при этом проклятия, начертанного не только в душе, но и на всем его внешнем, телесном облике. Это уродливый ребенок, рослый и свирепый, в котором пламя разума дает лишь тусклые, прерывистые отблески. Грозная десница, отяготевшая на этой отверженной породе, стерла в ней два отличительных признака нашего величия: предвидение и способность к совершенствованию. Чтобы собрать плоды, дикарь рубит дерево; он выпрягает быка, которого ему только что привели миссионеры, и поджаривает его на огне, обратив в дрова плуг. Вот уже более трех столетий смотрит он на нас, но так и не пожелал за это время что-либо у нас позаимствовать, — кроме пороха, чтобы убивать себе подобных, и водки, чтобы убивать самого себя. И притом ему никогда не приходило в голову самому изготовить эти вещи: он полагается на нашу алчность, а в ней недостатка не предвидится. А поскольку даже самое гнусное и отвратительное все еще сохраняет способность к дальнейшему вырождению, то и свойственные всему человечеству пороки в дикаре усугубляются еще более. И мы склонны к воровству, и мы жестоки, и мы распутны — но по-иному. Чтобы совершить злодеяние, мы должны превозмочь свою природу, дикарь же следует ей, и никакие угрызения совести ему не известны. И когда сын умерщвляет отца, чтобы избавить его от печалей старческого возраста, жена его уничтожает в чреве своем плод скотских страстей, желая избежать тягостной необходимости кормить младенца грудью. Дикарь вырывает окровавленные волосы у еще живого врага, раздирает его на части, поджаривает их и пожирает, распевая при этом песни. Попадутся ли ему крепкие напитки — дикарь напивается до полнейшего опьянения, до горячки, почти до смерти, равно лишенный разума, управляющего человеком посредством страха, и инстинкта, способного остановить животное с помощью отвращения. Он явным образом отвержен, он поражен до последних глубин своего нравственного существа, и наблюдатель, умеющий видеть, содрогается, глядя на него. Но не хотите ли и вы содрогнуться, взирая на самих себя, содрогнуться самым благотворным для вас образом? Тогда подумайте о том, что мы с нашим разумом, с нашей нравственностью, с нашими науками и искусствами суть по отношению к первоначальному человеку совершенно то же, что дикарь — по отношению к нам. Не могу оставить эту тему, не коснувшись одного важного наблюдения. Варвара, то есть нечто среднее между культурным человеком и дикарем, могла да и сейчас может просветить и цивилизовать любая религия, но дикаря в собственном смысле слова — лишь религия христианская. И это есть высшее чудо, некое искупление, совершить которое дано только истинному духовенству. Ах! да и как же приговоренный к гражданской смерти может быть восстановлен в правах без указа о помиловании, изданного самим сувереном? И существуют ли подобного рода указы, не скрепленные подписью?