Санкт-Петербургские вечера - страница 8

Платон сказал — и нет ничего столь же самоочевидного, — что благое существо не способно никому желать зла} И поскольку никому не придет в голову утверждать, будто добрый человек перестает быть таковым оттого, что по справедливости наказывает своего сына, убивает на поле брани врага или посылает на казнь злодея, то будем осмотрительны в наших рассуждениях, чтобы, как вы только что сказали, г-н граф, не оказаться менее справедливыми к Богу, чем к людям. Всякий ясный и здравый ум непосредственно убежден в том, что от всемогущего существа зло проистекать не может. Именно это непогрешимое чувство и научило некогда римский здравый смысл соединить, словно нерасторжимыми узами, два величественных титула: всеблагий и величайший. Это великолепное выражение, хотя и рожденное в лоне язычества, оказалось столь точным, что перешло и в ваш религиозный язык, такой тонкий и разборчивый. Замечу мимоходом: мне не однажды приходило на ум, что древнюю надпись ιονι optimo maximo^{>5> можно было бы поместить в полном виде и на фронтонах ваших католических храмов, ибо что еще может означать ιον-ι, если не iov-ah?>2}

Граф. Как вы прекрасно понимаете, я не намерен оспаривать то, что вы сейчас сказали. Несомненно, физическое

зло могло войти в мир только по вине свободного создания, и пребывать в мире оно может лишь как лечебное средство или искупление, а следовательно, Бог не способен быть его непосредственным творцом, — все это для нас неоспоримые догматы. А сейчас я возвращаюсь к вам, г-н кавалер. Вы только что признали, что упреки, адресуемые Промыслу по поводу распределения благ и несчастий, бьют мимо цели, однако весь соблазн, по-вашему, заключен в безнаказанности преступников. Но я сомневаюсь, сможете ли вы отказаться от первого возражения, не отбросив при этом второе, ибо если в распределении зла нет несправедливости, то на чем же станете вы основывать жалобы добродетели? Мир управляется лишь всеобщими законами, и если фундамент террасы, на которой мы беседуем, вследствие каких-либо подземных сдвигов разрушится, то вы, полагаю, не станете утверждать, будто ради нас с вами Господь обязан приостановить действие законов притяжения, — потому только, что на террасе этой находятся сейчас три человека, которые никогда на своем веку не крали и не убивали. Мы непременно упадем и будем раздавлены. Но ведь то же самое случилось бы с нами, будь мы членами баварской ложи иллюминатов^>(14) или комитета общественного спасения.^>(|5) Или вы хотите, чтобы, когда идет град, пашня праведника была пощажена? Это было бы чудом. А если этот праведник вдруг совершит преступление после жатвы? Тогда выходит, что его урожай должен сгнить в амбарах. Вот вам еще одно чудо. В итоге каждую минуту потребуются новые чудеса, а значит, они превратятся в обычное состояние мира, то есть станут более невозможны; исключение будет правилом, а беспорядок — порядком. Но чтобы опровергнуть подобные идеи, достаточно их ясно изложить.

А еще нас здесь вводит в заблуждение следующее обстоятельство: мы никак не можем удержаться от того, чтобы не приписывать незаметно для самих себя наши собственные понятия о достоинстве и величии личностей Богу. По отношению к нам эти представления вполне справедливы, ибо все мы подчиняемся установленному в обществе порядку, — но как только переносим мы их на всеобщий порядок вещей, то сразу же уподобляемся той королеве, которая говаривала: «Прежде чем предать вечному проклятию человека нашего круга, Бог, будьте уверены, хорошенько подумает». Елизавета Французская^>0^ восходит на эшафот, мгновение спустя на него поднимается Робеспьер.^>(17) И ангел, и чудовище, приходя в мир, попадают под власть всеобщих законов, этим миром управляющих. В человеческом языке не существует слов, способных выразить преступление тех извергов, которые пролили самую чистую и самую августейшую кровь во вселенной, — и, однако, по отношению ко всеобщему порядку вещей здесь нет несправедливости, здесь по-прежнему несчастье, неотделимое от условий человеческой жизни, — и ничего более. Каждый человек в качестве человека подвержен всем несчастьям человеческой природы — этот закон универсален, а следовательно, справедлив. И притязать на то, что сан, достоинства или добродетели человека должны спасти его от приговора неправедного или впавшего в заблуждение суда, — это все равно что пожелать, чтобы подобные качества избавили его, к примеру, от апоплексического удара или от смерти вообще.