Счастья тебе, Сыдылма! - страница 13

А соседки рассыпались в догадках: «Ночует она у него, что ли? Или очень рано приходит?» Разговоры, однажды вспыхнув, уже не прекращались. Но не только любопытные бабы, а даже сами Сыдылма и Дамдин не догадывались еще, что протянулась между ними тоненькая паутинка поздней любви.

Да, Сыдылма дважды ночевала у них. Первый раз не успела управиться со стиркой. Вечером купала малышей, потом перестирала целую гору белья. Она могла бы окончить раньше, но были там вещи покойной матери, и, чтобы не расстраивать ребятишек, засиделась допоздна, дожидаясь, когда они улягутся спать. «Если уйду домой, не проснусь рано. Утром увидят вещи матери, расплачутся. Лучше уж развешу и до утра уберу. Выглажу и в сундук спрячу. Может, потом пригодятся, когда дочка вырастет». Уже перед самым рассветом составила вместе четыре стула, постелила свою телогрейку и улеглась.

А во второй раз всю ночь сторожила стельную корову, подолгу простаивала в стайке, только изредка заходила в дом погреться. Так и не сомкнула глаз, пока не отелилась корова.

А вечером, когда Сыдылма уже заканчивала работу и готовилась к ужину, пришла старуха Дулсан, мать покойной Даримы.

— Ох-хо-хо, с утра собиралась, да вот только доползла. Ну, доча, как живешь?

— Сама не знаю. Привыкла, кажется, немного.

— Слава богу. Хорошо, если хорошо, — старуха достала из кожаного мешочка большой кусок мяса — таз, обычный подарок родителей своей замужней дочери, когда они режут какую-нибудь скотину.

— Принесла долю своей дочке. Тебе. Не угас огонек в очаге моей Даримочки, радуюсь, когда вижу твой дымок. Прими, дорогая.

Горбатая старуха еще сильнее сгорбилась, держа на ладони подарок. «Неудобно мне принимать, — подумала Сыдылма. — Ну, да ладно, детишкам сварю». И приняла подарок так же, развернутыми ладонями кверху.

Старуха от радости, а может и в самом деле хлопот домашних много было, даже не присела.

— Подождите, чайку сейчас…

— Некогда! Спасибо! — и она вышла, не чувствуя ног под собою.

«Сильно постарела, бедная, еле на ногах держится. Правду о ней говорят — хороший человек. Хотя бы Дамдин поскорее устроился, и ей на душе легче стало бы. Невезучие люди». Долго смотрела Сыдылма на закрывшуюся дверь.

Из соседней комнаты донесся голос Дамдина:

— Помоги, пожалуйста, перевязать.

Она быстро прошла к нему.

— Очень больно, терпеть невозможно, — морщась, сказал Дамдин, держа на весу перевязанную руку.

— Фельдшера позвать?

— Не надо. Насыпь вот этот порошок и завяжи. Заживет.

Огрубевшая мозолистая рука женщины. Никогда она ничего не перевязывала, разве что толстую конопляную налыгу на длинные рога быков накидывала да затягивала вострик на подводе, нагруженной сеном. Только это и помнили ее руки, да еще, как прошлым летом стягивали прутьями вместе с мужчинами колья и жерди вокруг стога сена. Вот и тянули эти руки то слишком сильно, то совсем слабо за краешек бинта. Пока развязала, вспотела вся. Насыпала белого порошка и начала забинтовывать. По привычке затянула концы бинта.

— Ой-ой, что ты делаешь? — заскрипел зубами Дамдин, будто песок жевал.

— Прости, дорогой, больно?

— Ладно, пройдет.

— Я нечаянно, по неумению…

— Ничего, ничего. Расплакался, как ребенок, — досадовал на себя Дамдин. — Будто раны не видел, — и уже спокойно начал рассказывать: — Помню, на Одере, при переправе, ночью… Человек десять нас было. На плотах переплыли на тот берег, а на рассвете немцы нас заметили. Ну и дали нам тогда жару! Но мы часов пять держались на плацдарме, пока остальные не переправились. В том бою осколок пропорол мне правый бок, а все ничего. Сам перевязал себя да еще друга раненого затащил в траншею. Да еще и атаку отбивали. И какую атаку! А сейчас… Тогда даже автомат из рук не выпустил.

И не морщась, раненой рукой он поднял рубашку и показал длинный шрам от самого бедра до ребер. Сыдылме словно каленым железом по телу провели. Молча подалась она на кухню, губы дрожали. «Что я наделала? Зачем растравила старую рану? Войну вспомнил. Он кровь проливал, а я тут, как ни тяжело было, все в родном колхозе, со своими жила. А еще юношескими шутками его попрекала. У Даримы, наверно, не такие деревянные руки были…» Тяжелые слезы навернулись на глаза.