Счастья тебе, Сыдылма! - страница 3
В темноте и одиночестве комок подкатывал к горлу, и слезы готовы были брызнуть из глаз бывшего солдата.
И только когда забрезжил утренний свет и хриплый петух надсадно проорал неподалеку, сомкнулись наконец веки Дамдина, осиротевшего ничуть не меньше, чем его дети.
2
Несколько дней творилось что-то непонятное: и не пасмурно, и не ясно. В этих местах такое редко бывает — здесь погода часто меняется: ясный день, и вдруг повалит такой снег, что глаз не откроешь, и тут же хиус-ветер такую метель заведет — только держись!
В такое вот неопределенно-серое утро забрел к Дамдину его тесть.
— Мэндээ[5]!
И больше ни слова. Хозяин придвинул стул. Гость сел, молча мелкими глотками пил густой зеленый чай. Потом вынул из кармана огромную трубку, выточенную из изогнутого березового корня, насыпал в нее махорки и зачадил. Напустил полную комнату светло-голубого тумана и только тогда сказал:
— Вот что, зятек! Негоже волочь за собой длинную слезу. Ищи-ка себе бабу!
Дамдин онемел. Старик занялся трубкой, ожидая ответа, но не дождался, уставился в лицо зятя зоркими глазами сторожа.
— Тебе всего тридцать пять… Можешь еще пять раз жениться. А баб везде полно!
Говорил он это решительно и твердо, словно отдавал приказ, подлежащий немедленному исполнению. Снова повисло молчание. Тесть еще немного посидел, сопя, что-то пробурчал себе под нос, сердито постучал трубкой по подошве сапога, а перед уходом кашлянул так, что в углу горшок зазвенел.
«Крутоват старик. Каким был суровым, таким и остался. На могиле дочери слезы не уронил…» Дамдин тогда не то чтобы удивился, скорее — обиделся.
— Ушла дочка… Ну, ушла — так ушла, не вернешь… Ей теперь все равно, а тем, кто без нее остался, трудно будет… — сказал старик после похорон.
Теперь-то Дамдин понимал, что за жестокостью старика кроется беспокойство за внучат, а может быть, и за него, связавшею себя по рукам и ногам памятью его дочери. И все равно — обида не оставляла Дамдина: «Разве можно так говорить? Неужели память дочери для него ничего не значит?»
А другие мысли перебивали эти: «А может, он прав? Сколько плакаться — год, два, больше?.. Что-то делать ведь надо!» Он понимал, что жизнь принадлежит живым, и ежедневные заботы остаются, даже когда семью посещает смерть. И понимал, что рано или поздно ему все равно придется пойти по дороге, которую указывает ему умудренный опытом старик.
И еще Дамдин понимал и признавал правоту тестя, но легче от этого не становилось. А жизнь шла своим чередом и часто, очень часто загоняла его в угол.
«Ну что ж, — он вертел в руках давно опустевшую чайную чашку, — чему быть, того не миновать. И жить надо, и работать надо. Да и в бригаде, с людьми легче будет. Надо найти женщину, чтобы за детишками присмотрела. Надо».
Когда Дамдин вошел в кабинет председателя колхоза, Бальжан Гармаевич совещался с плотниками. Он кивнул вошедшему, мол, сядь, подожди, и в эти несколько минут Дамдин вдруг заколебался: «Опять просить! И так сколько раз выручали меня — и деньгами, и машиной, когда жена рожала». Он даже подумал, не улизнуть ли как-нибудь неприметно, но председатель встал:
— Вот так, товарищи. Зевать будем — отстанем от кировцев. Инструменты чтоб были наготове, одежду берите в запас, постели. После обеда сбор здесь, бригадир подгонит машину. Все!
Плотники, толкаясь в дверях, вышли.
— Ну, как живем? — это уже Дамдину.
— По-прежнему.
— По-прежнему — значит, не очень. А ребятишки?
— Шумят, играют…
Во время такого разговора председатель часто-часто моргал глазами. Это значило, что произносит он привычные слова, а сам что-то обдумывает. «Этот колхозник по пустякам в контору не ходит. Стало быть, совсем плохи дела». Он перестал моргать и в упор посмотрел на Дамдина:
— Говори, по какому делу?
— На работу надо выходить.
— Понимаю. Надо. А дома кого оставишь?
— Некого. Все работают.
— Верно заметил, работают…
Председатель посмотрел в окно, потом поднял глаза к небу, почесал правый висок, который почему-то поседел больше, чем левый. В февральской синеве наперегонки бежали белые облака, а председатель все смотрел, как будто ждал, что вот пробегут эти пушистые стайки, и на голубой чаше неба появится имя женщины, не занятой на работе. Но облака тянулись нескончаемо.