Счастья тебе, Сыдылма! - страница 41
Какой-нибудь критик, наверное, спросит: за что же так сильно любишь ты тетю Дулму? Что мне ответить на этот экзаменаторский вопрос? Не знаю, не знаю. Может быть, просто потому, что человек по самой своей природе должен любить человека.
Только почему же Болдан Фролов не пришел вместе с матерью и невестой? Ах да, время-то еще рабочее. Сидит он, наверное, сейчас в своем прорабском сарайчике на стройке, пытается растянуть автобиографию до стандарта, нужного начальнику отдела кадров.
Ну что же — пусть добавит к написанному: по национальности… и снова будет у него загвоздка — как писать? Пусть напишет: бурят. По матери. Его сын тоже будет мучиться над своей биографией. Он, конечно, напишет — русский. Тоже по матери.
Но сколько б ни трудился Болдан над листком бумаги, все равно ведь больше чем полстранички не напишет. Только сама жизнь строка за строкой дополнит его пока еще короткую биографию.
БЕЛАЯ СТЕПЬ
Любая юрта, одиноко стоящая среди равнины, с псового взгляда может показаться не так уж далеко. Но идти до этой юрты, четко белеющей в прозрачном воздухе, придется долго: волнистая равнина намного удлиняет путь. Если вы устали, если вам хочется отдохнуть или даже переночевать, маленькое жилище степняка примет вас так радушно, что покажется оно просторным и светлым, как окружающая безграничная степь и голубое бездонное небо. А мне, сыну степей, позволяется пригласить гостей, приехавших издалека, в любую ближайшую юрту и на правах хозяина познакомить с ее обитателями.
Этот добрый обычай испокон веку бытует в степных раздольях. Так что не стесняйтесь, заходите: ведь я на правах хозяина…
Старуха не старуха — высохшая кожа, надетая на согнутый в колесо скелет и перетянутая синими жилками. А сверху еще тэрлик-халат наброшен. Две косички, сплетенные из оставшихся жидких волос, торчат, как мышиные хвостики. На ногах кожаные унты с изогнутыми вверх носами, с толстыми подошвами из кошмы. В левой руке — неразлучные четки из сандалового дерева.
Она с трудом передвигается у маленького, сложенного из кирпичей очага, готовит что-то. Потом посидит, отдохнет и, привычно упершись ладонями в колени, встанет тяжело, медленно подойдет к раскрытой двери. Недолго смотрит она в степную горячую даль: тяжело стоять старушке, ноги еле держат; вернется на свое обычное место — низкое сиденье слева у очага, — помешает поварешкой бурятский суп из мяса и домашней лапши и снова в отворенную дверь глядит на степь. Глядит, а сморщенные губы шевелятся сердито — ворчит старушка:
— В такую-то жарищу с утра не евши… Так уж нельзя прискакать на полчаса, пообедать, а потом опять к овцам — ничего с ними не сделается! Не-ет, это она назло Борису — хочет, чтобы сын мой в кастрюльке ей прямо на пастбище горячий суп возил. А еще лучше — чтобы с нею вместе целый день овец пас. Другие мужчины пасут — ну и пусть себе пасут на здоровье — это их дело. А тут еще бригадир вмешивается. Упрекает: ты на жену всю работу свалил, а сам гуляешь, по степи на мотоцикле мотаешься. А тебе какое дело? Не твой мотоцикл, не твоя жена. Овцы пасутся? Пасутся. Присмотрены, ухожены, а кто из них — муж ли, жена этим занимается — не все ли равно колхозу? Оно, конечно, мотоцикл этот — прямо несчастье какое-то. Не было его — Борис дома больше сидел, за овцами смотрел, с женою ладил. Работу пополам — обоим легче. Надо приструнить его. Да и невестку тоже — пусть на обед вовремя является. Ох-хо-хо, глаз да глаз за ними нужен. Помру — кто научит, кто подскажет…