Селинунт, или Покои императора - страница 36

Признаюсь, я был удивлен тем, что при подготовке к операции, перед анестезией, они оставили в неприкосновенности природное буйство и не тронули густой гривы, припаявшей его затылок и шею к подушке. Возможно, они решили, что пациент следует не столько моде, сколько некоему тайному обычаю. Голова скифа, конкистадора, пирата, лицо изъеденной солью фигуры на носу Бог весть какого корабля. Оно напоминало мне маску лорд-мэра города Корка, знаменитого Теренса Мак-Суини,[46] умершего после 73-дневной голодовки, чье изображение одна моя родственница, ирландка по матери, держала в изголовье своей постели и хотела быть с ним похороненной. Упокой, Господи, ее душу!

Иногда он просыпался медленнее, как будто не знал, какую выбрать дорогу, проходил мимо иллюминатора, который поэт Ларбо сравнил с «витриной лавки, в которой продавали бы море». Это море было для него полно остовами кораблей, призывами, доносящимися с глубины, на которых ему не удавалось сосредоточиться.

Но вот он подозвал меня знаком. Его губы шевелятся, не издавая ни единого звука. Или что-то такое, смысл которого мне не уловить. Или обрывок фразы, уносящийся столбом солнечных пылинок под темные своды, «…с зажженным фонарем…» Начало приходит позже: «Ищущий огня…» Конец от него ускользает. Он молчит, но как человек, бредущий в потемках, напрягая слух, пытаясь нащупать ориентиры, найти дорогу, по которой когда-то прошел. Вдруг какое-то слово отскакивает у него из-под ноги, и он будто замирает, слушает, как оно катится в тишине. Он как будто пытается вставить это слово во фразу, которую некогда слышал или сам написал.

Неожиданно он разражается звонким смехом. Тем смехом, каким он встречал остроту или анекдот, насмешки сноба, хамство грубияна, потрясающую непристойность, надписи на заборах казармы под Неаполем: «Ogni sera ho fatto i pompini ai militari».[47] Сплетни, gossips, petegolezze! Он с грохотом захлопывает эту дверцу. Мышиная возня. Бесконечные разговоры. Большие и малые несчастья того самого общества потребления. Во всех этих кругах занимались групповухой. Он там не задержался. Он не причалил к их берегу. Он отгоняет эти воспоминания. Стирает их. Солнце снова светит над Рагузой или Скударским озером. Жеро медленно возвращается на Восток. Но раскоп его памяти еще не приведен в порядок, спутанная стратиграфия пока не позволяет ему разграничить уровни, пользуясь терминологией ученых.

«…мир оседлый и мир текучий…» Он снова с головой погрузился в парфянскую историю. Пойму ли я когда-нибудь, что его в ней привлекает, что он в ней видит и какой смысл ей придает? Почему его память забита хитросплетениями политики Аршакидов, обменом народами и венцами, тайными сговорами, убийствами, ставшими причиной римского вторжения? Он присутствует при завоевании Каменистой Аравии, первой фазе покорения, идет с караванами в Бишапур, Пасаргад и дальше по пути шелка, перца и жемчуга. Себя ли он цитирует или страницу из Атарассо, выхваченную из «Сборника» или записных книжек?

«…император, уже в Вавилоне лишившийся последних сил, велел отнести себя на берег Персидского залива, на который впервые вступили его легионы, и долго смотрел на корабли, уходившие на Восток. Александр умер, обратив взор к Карфагену, к дороге Энея, но он, андалузский умбр, был словно поражен совершенно иным видением у врат, которые лишь пятнадцать веков спустя распахнутся перед Западом. Вступил ли он на ложную стезю, сражаясь с даками, наводя мосты через Тахо, высекая имена своих побед на огромной колонне, вещей спирали, превратившейся в бесконечный винт? Мир вдруг перестал ему принадлежать. Триумфы без его участия, титулы, пополняющие собой длинный список, — одно ничтожное жужжание. Он ушел слишком далеко, утратил связь. Возможно, теперь он желал только одного: очутиться одному в пустых покоях, в незнакомом месте? Он соизмерял свой закат, непостижимую тщету своего предприятия с тем, что отныне навсегда от него ускользнет и никогда не имело другого повелителя, кроме этого варварского солнца, явившегося на горизонте и тотчас воспарившего в зенит, единственного покорителя просторов, где след человека подобен муравьиной тропе. Состояла ли его победа в этом откровении? По ту сторону границы время качнется обратно. И горечь от невозможности ее пересечь делала возвращение почти напрасным. Эта горечь будет преследовать его до последней черты, до намеченной встречи в Киликии, открывая перед ним, уже отрекшимся, другие просторы, иные миражи: Кавказ, Индия, Китай…»