Селинунт, или Покои императора - страница 38

Когда они снова встретились пятью годами позже, Сандра отрицала, что приходила в тот день в зал медальонов, утверждая, будто находилась тогда в Иране с отцом и что вся эта встреча в глиптотеке была полностью выдумана Жеро. Но он не отступился от своих слов. Почему же он тогда не пошел за ней следом? «Я подбежал к решетке, но ее было не открыть. Охранник куда-то делся, а когда он пришел, ее уже было не догнать. Я увидел ее снова лишь несколько лет спустя, за рулем «Остин-Мартин», из-за которой я чуть не лишился ноги. Если б не было там этой решетки с электрическим запором, которым мог управлять только охранник… Если бы я закадрил ее в тот день, все было бы сказано, мы бы к этому больше не вернулись. Ничего бы не случилось…»

Но через какое-то время он опроверг сам себя: «Думаю, что это бы все-таки случилось… не могло не случиться…»

Он как будто совсем проснулся. Взял стакан воды, который я ему протянул. Выпил, снова откинулся на спину, глядя в потолок: «Я часто мечтал о том, чтобы окончить свои дни в больнице для птиц…»

Он снова видит ее: окутанная тенью, в руках фонарь, который она подносит к его лицу. Сивилла, а не весталка, хотя еще далекая, недоступная, киммерийка, о какой обычно не помнят художники, — жестокая, ненасытная, vagina dentata![50] Он вскрикивает…Если бы в тот момент, когда я понял, что они оставили меня одного в этой крепости из розовых кирпичей, закопченных пожарами, кострами, празднествами и бунтами, забрав с собой нелепое чудовище, раскормленное мной за эти недели, — рукопись казалась мне совсем сырой, незаконченной, — если бы тогда она оказалась передо мной, я набросился бы на нее и, наверное, задушил. Но она удрала вместе со стариком прямо в аэропорт. Ничто из того, что замышлялось, не просочилось в комнатку над крышами, выходившую на дозорный путь castello,[51] которую я занимал. Меня так хорошо упрятали в этот чулан, обитый старой тисненой кожей (было такое впечатление, будто целая стая котов точила об нее когти), между колченогим столом, заваленным бумагами, — я еще не знал, что их бессовестно похитят, — и кроватью с лохмотьями балдахина, на которой я лежал целый день, поджидая ее и глядя в потолок. Только она знала все входы и выходы. Но это не вызвало у меня никаких подозрений. Когда мы поднимались посреди ночи и шли прогуляться по пустынным улочкам городка, прилепившегося у подножия этих стен, и нам было нужно, спускаясь, преодолевать все эти препятствия, я считал, что лучше положиться на ее инстинкт и чувство ориентации. Уверенный, что возьму свое, когда мы выйдем наружу, я просто шел за ней следом.

Нужно было быть гвельфом[52] пятью веками раньше, чтобы не потеряться в такой казарме. Огромные залы, покинутые лучниками, копейщиками, камерариями, гонфалоньерами и не знавшие других светильников, кроме факелов, прикрепленных к стенам, горшков со смолой и пылающих поленьев в монументальных очагах, зияли глубокими пещерами в центре крепости. Ящики с коллекциями — черепками, барельефами, цилиндрами, сокровищем Хосрова и Вологеза,[53] произведениями искусства степняков — поднимались до самого потолка, загромождая этот лабиринт и усложняя наши вылазки. Кто вступил бы на эти подъездные пути, в эти гулкие храмы, не держа в голове план? Не бывало более непроглядной ночи, ощетинившейся опасностями. Пусть даже то тут, то там на фоне неба вычерчивалась стрельчатая арка с колоннами и завитушками, разве не лучше идти след в след за этим телом, несколькими мгновениями прежде сплетавшимся с моим? Эти спуски, подъемы, подземные галереи, колодцы добавляли простора, риска нашим утехам, нашему утомлению. В конце концов мы оказывались у подножия башен. Огибали колокольню, баптистерий. Вода из переполненных фонтанов стекала в желобки между булыжниками. Шлепание наших босых ног звонко раздавалось под каменными сводами древнего римского рынка, ушедшего под землю. Подвальные запахи смешивались через отдушины и решетки казематов или бань с приторными ароматами садов за оградами. Мы пересекали наискось огромные площади. Шли вслед за собственными тенями по галереям, мимо бакалейных лавок с опущенными жалюзи. Вдруг Сандра уносилась вперед, увлеченная собственным порывом. Я поддерживал в ней иллюзию бегства, давая заранее насладиться притворством ее поражения. Мы пробегали почти через весь город. Понемногу я нагонял ее, подстегивая своим дыханием. Она в конце концов останавливалась. Тогда я прижимал ее к одной из колонн монастыря и, наполовину раздев (сам я был по пояс голый, в старых, латаных и обтрепанных джинсах, поддерживаемых веревкой), стегал ее по бедрам и коленям сорванной по дороге веточкой. Ее ярость стихала в тщетных укусах. Вдавив между ее грудей кварцевый амулет, оставлявший там отпечаток, я чувствовал, как она открывается, отдается волне, которая в следующую секунду подхватывала ее и снова прижимала ко мне. Я пропахивал борозду в благодатной плоти, ставшей моей единственной одеждой, моим единственным жилищем. Зарывшись, я, наконец, вырывался единым махом из этой пещеры дождя и соли. «Жеро! Жеро!» Я не откликался на зов. Скоро рассвет. Над крыльцом маленькой молельни в самой глубине сада все еще горел фонарь. Я окунал лицо в небольшой круглый фонтан, потом подзывал ее знаком. Взмахнув всей рукой по поверхности воды, я окатывал ее несколько раз этой влагой, сохранившей свою свежесть в точеном мраморе. Это был завершающий ритуал. Мы шли назад, мокрые, обнявшись, словно любовники, возвращающиеся с пляжа.