Селинунт, или Покои императора - страница 46

(На самом деле я не прилагал никаких усилий. Я был разочарован первыми переданными мне текстами, но в то же время польщен оказанным доверием, удивлен и заинтересован поворотом судьбы, позволившим мне увидеть этого человека изнутри.)

Возможно, Сандра таким образом отдаляла момент, когда, выполняя данное мне обещание, она подвела бы меня к самому Атарассо, воспользовавшись кратковременным улучшением его состояния.

(«Может быть, он не заговорит с вами, но он знает, чем вы заняты, и наверняка поблагодарит вас хоть жестом».)

Этот момент так и не наступил, и не скажу, чтобы я действительно об этом сожалел. Я чувствовал себя виноватым перед этим человеком. Не столько из-за нас с Сандрой, сколько из-за того, что, не будучи способен прилежно выполнять столь скучную работу, я довольно беззастенчиво трактовал его записи, не соблюдая ни духа, ни буквы, используя их на самом деле как трамплин для собственного воображения, как приглашение к чистому словесному бреду, под которым я бы не поставил своей подписи. Кто когда об этом узнает? Кто потребует у меня отчета? Я ничего не подделывал, не строил из себя литературного «негра»: я начинал с чистого листа. С моей точки зрения, подлинное величие Атарассо было не в этом. Это собрание признаний и утративших актуальность размышлений, этот часто путаный монолог, скорее, омрачали тот образ, каким я его себе представлял. В конце концов я бросил его на пути. Как оправдать все это, если однажды мне придется встретиться с ним лицом к лицу? Как сказать ему, что пишет он плохо?.. Потребовалось бы все переписать под его диктовку, а еще… Нет, мне не хотелось оказаться перед ним и посмотреть ему в глаза. Невидимая сторона этого светила ничем не усиливала его сияния. В этих записных книжках даже были кое-какие детали, кое-какие пометки на полях, которых я предпочел бы никогда не видеть.

По словам Сандры, он был физически нетранспортабелен. Этакая мраморная глыба, обернутая рецептами, которым надо было следовать буквально и с точностью до секунды. Капризный больной, вечно окруженный сиделками, медсестрами, врачами, зачастую вызываемыми из Милана или Рима; когда подступы к замку оказывались перекрыты базарчиками, они прибывали с аэродрома с кортежем полицейских на мотоциклах. Для всех — ученых, журналистов — еще мечтавших увидеть его хоть на мгновение, окутывавшая его тайна стала источником легенд. Его всегда побаивались. Окружавшие его люди постоянно дрожали. Какими же бесконечными должны были казаться ему эти часы! С тех пор как его сразила болезнь, в него вселилось неприятие: ему было невыносимо, что он прожил так долго, а теперь должен жить дальше без всякой к тому необходимости — монумент, в его глазах лишенный смысла, который скоро рухнет. Да, проще было бы перевезти Пальмиру или Сегесту на берега Гудзона, или даже барельефы из Шапура, высеченные в скале, чем перенести его в другую комнату или на другой этаж, даже просто переставить его кровать.

Но перед волей Сандры ничто не могло устоять. Никто не знал, где они; оба как сквозь землю провалились. Что до колонны грузовиков, можно было подумать, что море тотчас сомкнулось за ней, как в Библии. Однако у меня перед глазами был все тот же пейзаж. Кованые геральдические фигурки колокольни вырисовывались на фоне голубоватых холмов. Склоняясь над пустынными дворами, я видел дворец, покинутый во время чумы. С верхнего этажа средневековый город под тяжелым панцирем крыш и террас все так же походил на причудливо измятый щит, брошенный в поле.

Я сказал, что пелена спала лишь четырьмя годами позже, на этот раз в Нью-Йорке. В тот день в Центральном Парке должен был состояться митинг противников насилия, вытащивший меня из привычного ареала, за границу, обозначенную 42-й улицей. Я шел пешком по Пятой авеню. Из-за полиции, старавшейся вытеснить на тротуары толпу пацифистов, чтобы не создавать помех движению транспорта, атмосфера была довольно тяжелой. Я уже и думать забыл о своем итальянском приключении и о его бесславном конце. Голова моя была занята совсем другим. Однако именно в тот день, в той тягостной атмосфере, сказывавшейся на выражении напряженных, настороженных и встревоженных лиц, подчеркнуто презрительных или равнодушных, посреди этой широкой улицы, увешанной большими звездно-полосатыми флагами, развевавшимися на ветру с видом благородного неодобрения, враждебного ответа на угрозу, исходившую от шествия, которое формировалось в нескольких кварталах отсюда, на меня наконец снизошло просветление относительно того происшествия, которое я уже считал канувшим в небытие.