Селинунт, или Покои императора - страница 47

Для этого мне потребовалось всего лишь заметить мимоходом, зацепить взглядом заглавие книги, выставленной среди прочих европейских новинок в витрине Рокфеллеровского центра и плававшей посреди огромного аквариума в отражениях густевшей толпы, и узнать его: «Описание земной империи»!..

Вот это был удар так удар. Самый невероятный удар, который мне только могли нанести. И я, человек в здравом уме и твердой памяти, был оглушен прямо посреди улицы, посреди всех этих людей, которым было совсем не до того, чтобы интересоваться столь запутанной историей, совершенно далекой от их насущных забот. Как бы там ни было, митинг утратил для меня свою актуальность, как только, ворвавшись в магазин, я начал перелистывать книгу.

С этого момента все встало на свои места, все стало грубо просто, выплыла на белый свет хитрость, затеянная дочкой Атарассо. Я забрал с собой книгу, не удостоив за нее заплатить, совершенно уверенный, что она принадлежит мне по праву и что если бы служащий магазина сделал мне замечание, я бы с легкостью добился от него извинений.

Помню, как я шел обратно, рассекая толпу, позабыв о митинге, на ходу проглядывая книгу, выхватывая то тут, то там фразы, которые я мог бы воспроизвести с закрытыми глазами. В ушах у меня стоял треск из слов, которые приходили мне на память, словно ранее поставленное дыхание, затверженные движения. Все они были здесь. Ничего не вымарали, не изменили. Эта явь подстегивала во мне задремавшее было возбуждение. Я пробуждался. Я стряхивал с себя коллективные галлюцинации, которыми частенько заканчивались мои ночи в Гринвич-Вилладж, среди парней и девушек, с которыми я жил теперь рядом. Меня несло на волне благотворного гнева. Мне теперь следовало ринуться в схватку, принять вызов; нельзя было терять ни минуты. Я шел против течения пацифистов, хиппи, некоторые из которых посадили себе на плечи детей, готовились развернуть свои транспаранты, поднять плакаты, скандировать лозунги из-за барьеров в Центральном Парке, которыми их отделят от прочих гуляющих, тихих и безразличных. Я нес в себе совершенно новую истину, готовую взорваться, распиравшую мне грудь, заставляя биться сердце, и окрылявшую меня. Я чувствовал себя призванным, избранным ею. Передо мной стояла цель, гораздо более реальная, осуществимая в ближайшем будущем, чем все то, чего демонстранты могли добиться своими речами о гражданских правах, сексе и наркотиках. Пусть это касается только меня. Но любая истина в конечном счете принадлежит всему миру, и я стану ее свидетелем — не тайным, безымянным, а неотвратимым орудием. Я стану ее живым словом, возмущенным гласом, разящим клинком… Такое чудовищное, невероятное и нелепое воровство… В истории еще не видывали ничего подобного. В подлунном мире еще не предпринимали ничего похожего, чтобы приукрасить покойника. Мир будет поражен и пристыжен. Ему предъявят всю хронику мошенничества. У меня в руках были все доказательства. Последнее слово останется не за Сандрой. На грабительницу, хищницу обрушится гнев всех честных людей. А я буду при этом присутствовать. Меня не смогут купить. Я не поддамся. Она у меня в руках, и ей не удастся лишить меня того, что мне принадлежит. В тот момент я был так уверен, что через несколько дней во всей международной прессе разгорится скандал, подхватываемый ежечасно выпусками новостей по радио и телевидению, что испытывал почти жалость к несчастной, которая возомнила, будто заставит всех поверить в эту сказку, и которую отныне будут уподоблять всем тем вдовам и сестрам великих покойников, что пытались приладить маску гения на лицо смерти.

Но все это произойдет лишь четырьмя годами позже, в то время, когда я думал, что сумел выкорчевать из своей жизни эту Европу, поклоняющуюся тотемам, отягощенную злопамятством и предрассудками. Тогда же, переживая из-за своей неудачи, ожидая хоть какого-нибудь продолжения завершившегося — как мне казалось — приключения, я был так же далек от этого откровения и до смешного выспренней реакции на него, как далеки бывают люди от того, что уготовано им в будущем. Моим глазам не открылась тончайшая махинация, давшая отсчет этому времени, и ни разу за все те недели, что я прожил в замке, каждый день строча свои листки, я не почувствовал, как стрелка отмеряет роковые секунды. Я чувствовал себя уязвленным в своем достоинстве. Какой мужчина в подобной ситуации не отвел бы душу, изрыгая угрозы и проклятия?