Семейная фотография - страница 39

О н (Ей). Мы с тобой просто кустари-одиночки. (Ко всем.) Начал он скромно: купил первую попавшуюся облигацию и нарисовал на ней номер выигравшей сорок рублей, и ему уже готовы были выплатить… Тогда он переделал на номер, выигравший сто рублей… потом пятьсот, тысячу, пять тысяч… Восемь раз в год брал он газету с таблицей и выписывал номера крупных выигрышей. А потом — он же художник — он покупал любые облигации и… (жест) перерисовывал номера — на выигравшие. О! Он все посчитал. (Голгофушкину.) Через сколько лет хотели вы купить северную часть Байкала?

Г о л г о ф у ш к и н. Через пятьдесят. Где мой ящичек?

Леночка молча протягивает Голгофушкину ящичек.

Да, это он… (Открыл ящичек, убедился, что тот пуст.)

Л е н о ч к а. Я… Я их сожгла.

Пауза.

О н. Не беда. Все эти годы товарищ Голгофушкин не сидел сложа руки. (Достает у Голгофушкина из карманов толстые пачки облигаций.) У нас есть еще. Вот. И вот… Сколько здесь?

Г о л г о ф у ш к и н. Три миллиона.

О н. Три миллиона.

Л е н о ч к а. Но ведь они фальшивые!

Д я д я  М и х а (Голгофушкину). Вы что, все эти годы не читали газет?

О н (ликуя). Только таблицы! Восемь раз в год, и (жест) — рисовал номера.

Д я д я  М и х а (Голгофушкину, мягко). Дорогой! С Байкалом все налаживается, и весьма энергично.

Г о л г о ф у ш к и н (спокойно). Этого не может быть. Газеты никогда не врут.

Д я д я  М и х а (переходя на «ты»). Ну, правильно. Возьми любую из них теперь. Наконец, поезжай снова, убедись.

Г о л г о ф у ш к и н (просто). Неужели? Значит, сегодня самый счастливый день в моей жизни! Я дарю их… (оглядев присутствующих, увидел лежащего без чувств Кирилла) этому бедному юноше. Ибо ему, как и мне, уже ничего не нужно. (Кладет облигации Кириллу на грудь.)

Кирилл очнулся, встал, обращается в зрительный зал.

К и р и л л. Вот — я, а вот — вы все. (Ему.) Вы правы! Сложнейшая система ученика и учителя. (Ко всем.) Мои поступки вызывают вашу реакцию. Безусловно, прелесть и оптимизм системы в том, что она стремится к равновесию. Все правильно. Вот я сейчас барахтался, сотрясая весь, так сказать, ящик. Страшно это? (Помолчав.) Страшно. Восход солнца, воздух, дождь, пение птиц — все это принадлежит всем, но уже не существовало для меня. Что это — бедствие? (Помолчав.) Бедствие. Скоро я смог бы — с ломиком по квартирам.

Пауза.

Возможно, я просто малоталантливый человек, а ситуация чрезвычайная: я выпал из общества, забежал вперед… впрочем, нет — назад. Но если честно: разве так не бывает? Иногда? А ведь некрасиво. Некрасиво… (Помолчав, неожиданно.) И все-таки если вдруг сейчас… оттуда (показывает на потолок) посыплются на вас… купюры? А?

И тут откуда-то сверху, с балкона, с люстры веселыми залпами летят в зрителей пачки красненьких, зеленых, синих… программок следующего спектакля. Веселая музыка.

З а т е м н е н и е.

П а в е л  И в а н о в и ч  Х р о м о в, человек средних лет.

Д и н а, 32 года.

Ю л и я  И в а н о в н а, 60 лет.

Р о м а, чуть за 40.

На авансцене слева — угол старинного петербургского дома. Гранитная доска: «Уровень воды 7 ноября 1824 года». Вросшая в асфальт гранитная тумба. На ней сидит человек средних лет — П а в е л  И в а н о в и ч. Слышен многоголосый гул толпы, песни. Грянул праздничный салют. Все вокруг расцвечивается огнями фейерверка, раздаются крики «ура». Павел Иванович вынимает из нагрудного карманчика орден Славы III степени, неторопливо прикрепляет его к пиджаку. Снова грянул салют, и снова — мощное «ура». Рядом с первым орденом Павел Иванович прикрепляет орден Славы II степени. Звуки праздничного салюта уступают место другим: возникает эхо войны. Грохочут взрывы, захлебываясь, частит пулемет, слышны хриплые, вразнобой, крики «ура». Звучат два голоса:

М у ж с к о й  г о л о с. Сейчас все просто: есть ты и есть он. Или ты — его, или он — тебя. Убивать-то надо, как иначе? А это разве дело для человека? Вот кончим, да наступит мир… Взять меня: чего мне надо? Бабу, хату да чтоб дожди вовремя прошли.

Г о л о с  П а в л а  И в а н о в и ч а. Конечно, война…