Семейная реликвия - страница 8

Он досадливо поморщился, как человек, которому не удалось, не сумелось высказать нечто самое существенное. Но мне показалось, что я его понял.

Важно, чтобы в людях чести (т. е., по его терминологии, в токарях-королях) видели именно людей чести, а не некие эксцентрические фигуры, архаических чудаков. От умения видеть, а стало быть, и от умения ценить, а стало быть, и от умения создавать атмосферу доброжелательства, понимания, а может быть, и восхищения зависит будущность этой «исчезающей породы».

Люди чести — непременно хорошие работники, но именно потому, что они люди чести, у них чувство собственного достоинства неотрывно от повышенной восприимчивости к обидам и несправедливостям, что делает их в худшем варианте «конфликтными личностями», а в лучшем — куда менее покладистыми и покорными, чем работники менее хорошие. И дело чести руководителей уметь увидеть (именно это!) и не унизить, нет, а возвысить себя умалением перед мастерством и талантом, как не унижали, а возвышали себя довоенные директора заводов, не вызывая в кабинет королей, а идя к ним на их рабочие места.

В сущности, мысль не новая. Ее не удалось выразить лаконично и точно Данилову (может быть, постеснялся, что отнесут к его судьбе), а лет 150 назад Денис Давыдов сумел ее высказать с максимальной отчетливостью: «Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия…»

И Данилов рассказал мне историю из жизни, помогающую лучше понять и оценить это соображение одного из замечательных русских людей, — историю, где понимание таланта соседствует с честью.

Токарь-инструментальщик Московского завода торгового машиностроения Валентин Георгиевич Моисеев узнал самым нечаянным образом, что хирургов, делающих уникальные операции на сердце, не удовлетворяют полностью современные инструменты. Он захотел сам удостовериться в этом… Доктору Медицинских наук, хирургу Арнольду Николаевичу Кайдашу его любознательность не показалась странной. Моисеев начал наблюдать работу хирургов во время операции на сердце. В белом халате он, наверное, и сам похож был на хирурга. Посмотрел и удостоверился: врачи растрачивают сегодня бесценные секунды и нервы из-за мельчайших, но существенных непродуманностей в инструментарии. Делавший до этого всю жизнь инструменты, весьма далекие от хирургии, Моисеев рискнул: работал вечерами, ночами, это стало для него вопросом чести, чести мастера, помышляющего, как почти все настоящие мастера, о почти невозможном. И он это, почти невозможное, осилил: создал для Института имени Вишневского инструменты, настолько послушные руке, что о их существовании хирурги забывают, как, наверное, пианист, играя на отличном рояле, забывает о музыкальном инструменте, живя не в нем, а в самой музыке.

И есть фигура на все времена, потому что она вобрала в себя, перемешав реальность и фантазию, трезвое понимание и идеализацию, лучшие черты чести и достоинства.

Это — фигура рыцаря.

Рыцари поклонялись дамам. Рыцари воспевали любовь. Рыцари ставили честь выше любви.

Но рыцарями в двадцатом веке называли и лучших людей нашей революции, тех, кто в ночь перед казнью отказывался писать о помиловании.

Когда-то, в века рыцарские, романтических рыцарей из народа не видели, они были заслонены высшими сословиями. Почти не видели их и у нас в России в высокую эпоху декабристов. Их не видели, пока в рассохлых сапогах не вошли в историю разночинцы, а потом и рабочие, «четвертое сословие».

Рабочий-народоволец Иван Манучаров, узнав после суда в тюрьме, что казнь заменена ему десятилетней каторгой, был возмущен, он объявил, что ничем не заслужил этой милости и ее отвергает. Он, думаю, удивился бы, если б его назвали рыцарем, но он им был — по пониманию чести.