Семья Тибо. Том 1 - страница 30
Я назвал эту балладу «Пурпурный дар» и приложил к ней мимический танец. Его мне хотелось бы посвятить божественной Лойе Фюллер{12}, чтобы она исполнила его на сцене «Олимпии»{13}. Как ты думаешь, она согласится?
Тем не менее вот уже несколько дней, как я принял окончательное решение вернуться к правильному рифмованному стиху, которым писали великие классики. (Наверно, я пренебрегал этим стихом потому, что писать им — гораздо труднее.) Начал работать над рифмованной одой, посвящённой мученику, о котором я тебе говорил. Вот её начало:
Преподобному отцу лазаристу{14} Пербуару, принявшему мученический конец в Китае 20 нояб. 1839 г. и причисленному к лику святых в январе 1889 г.
Однако вчера вечером мне стало ясно, что моё подлинное призвание — писать не стихи, а рассказы и, если хватит терпенья, романы. Меня волнует один прекрасный сюжет. Послушай.
Она — девушка, дочь великого художника, родившаяся в углу его мастерской, и сама художница (в том смысле, что её идеал — не семейная жизнь, а служение Красоте); её полюбил молодой человек, чувствительный, но из мещанской среды; дикарка покорила его своей красотой. Но вскоре они начинают страстно ненавидеть друг друга и расстаются, он — живёт целомудренной семейной жизнью с молоденькой провинциалкой, а она — разочаровавшись в любви, погрязает в пороке (или посвящает своё дарование богу, — я ещё не знаю). Такова моя идея. Что ты об этом думаешь, мой друг?
Ах, понимаешь, не делать ничего искусственного, следовать своей натуре, и если чувствуешь, что ты родился быть творцом, то считать своё призвание самым важным и самым прекрасным в мире, и выполнить до конца этот свой великий долг. Да! Быть искренним! Быть искренним во всём и всегда! О, как неотступно преследует меня эта мысль! Сотни раз мне казалось, что я подмечаю в себе ту самую фальшь лжехудожников, лжегениев, о которой говорит Мопассан{15} в книге «На воде». Меня тошнило от отвращения. О, дорогой мой, как я благодарен богу за то, что он дал мне тебя, и как будем мы вечно необходимы друг другу, дабы до конца познавать самих себя и никогда не поддаваться иллюзиям относительно собственного призвания!
Обожаю тебя и страстно жму твою руку, как это было сегодня утром. Обожаю всем своим сердцем, которое принадлежит тебе безраздельно и страстно!
Берегись. Ку-Ку посмотрел на нас с подозрением. Ему не понять, что, пока он бубнит про Саллюстия, у кого-то могут возникнуть благородные мысли, которыми необходимо поделиться с другом.
Ж.
Опять от Жака; письмо написано в один присест и почти неразборчиво:
Amicus amico![15]
Моё сердце слишком полно, оно переполнено до краёв! Оно пенится волнами, и всё, что могу, я выплёскиваю на бумагу.
Рождённый страдать, любить, надеяться, я надеюсь, люблю и страдаю! Повесть жизни моей укладывается в две строки: только любовь позволяет мне жить, и моя единственная любовь — это ты!
С самых юных лет ощущал я потребность разделить пыл моего сердца с сердцем другим, которое смогло бы понять меня до конца. Сколько писем написал я некогда воображаемому другу, который был схож со мною, как брат! Увы! Сердце моё в каком-то опьянении говорило, вернее, писало — себе самому! Потом внезапно господь захотел, чтобы этот идеал обрёл плоть и кровь, и он воплотился в тебе, о моя Любовь! Как и с чего всё началось? Теперь этого уже не понять: от звена к звену теряешься в лабиринте мыслей и не в силах найти начала. Но можно ли представить себе что-либо более одухотворённое и возвышенное, чем наша любовь? Я тщетно ищу сравнений. Рядом с нашей великой тайной всё на свете бледнеет! Это — солнце, которое согревает и озаряет наше с тобой существование! Но этого не выразить на бумаге! Будучи написано, всё становится похожим на фотографию цветка!
Но довольно!
Быть может, ты нуждаешься в помощи, в утешении, в надежде, а я посылаю тебе не слова ласки и нежности, а излияния эгоистического сердца, которое живёт лишь ради себя самого. Прости, любимый! Я не могу писать тебе по-другому. Я переживаю трудное время, и сердце моё сейчас бесплодней и суше, чем каменистое дно оврага! Неуверенность во всём на свете и в себе самом — о, разве она не наихудшее из всех зол?