Семья Тибо. Том 1 - страница 50

А когда Мадемуазель делает шаг в сторону Жака, чтобы толкнуть его в объятья отца, — движение, которое Жак, не поднимая головы, угадывает и которого ждёт как последней надежды на спасение, — г‑н Тибо, протягивая руку, властно останавливает Мадемуазель:

— Оставьте его, оставьте! Это негодяй, бессердечный негодяй! Разве достоин он тех волнений, которые пришлось нам из-за него пережить? — И опять говорит Антуану, который тщетно пытается вмешаться: — Антуан, дорогой мой, окажи нам услугу, займись этим лоботрясом ещё на одну ночь. Обещаю тебе, что завтра мы тебя от него избавим.

Лёгкое движение; Антуан шагнул к отцу, Жак робко приподнял голову. Но г‑н Тибо продолжает тоном, не терпящим возражений:

— Ты слышишь меня, Антуан? Уведи его к нему в комнату. Скандал и так уж слишком затянулся.

Потом, когда Антуан, ведя Жака перед собой, исчезает в коридоре, где горничные одна за другой прижимаются к стенам, как на пути к эшафоту, г‑н Тибо, всё так же не поднимая глаз, возвращается в кабинет и закрывает за собою дверь.

Он идёт через кабинет и входит в спальню. Это комната его родителей, точно такая, какой он помнит её с самого раннего детства, во флигеле отцовского завода, возле Руана; точно такая, какой он получил её в наследство и перевёз всю обстановку в Париж, когда приехал сюда изучать право, — комод красного дерева, вольтеровские кресла, синие репсовые шторы, кровать, на которой умер его отец, а вскоре и мать; на стене, перед молитвенной скамеечкой (коврик для неё вышит г‑жою Тибо), — распятие, которое он сам дважды за несколько месяцев вкладывал в сложенные на груди руки родителей.

Здесь, в одиночестве, сделавшись опять самим собою, грузный человек опускает плечи; маска усталости будто соскальзывает с его лица, и черты обретают выражение непосредственности и простоты, как на его детских портретах. Он подходит к скамеечке и отрешённо преклоняет колена. Его отёчные руки сплетаются в движении стремительном и привычном; во всех его жестах появляется здесь нечто непринуждённое, сокровенное, одинокое. Он поднимает вялое лицо; взгляд, просачиваясь сквозь ресницы, устремляется к распятию. Он приносит богу свои горести, говорит о новом испытании, выпавшем на его долю; избавившись от бремени обиды, в глубине своего сердца молится он, удручённый отец, за спасение маленького грешника. Среди груды благочестивых книг возле подлокотника он выбирает чётки — чётки первого его причастия; их зёрнышки, отполированные сорока годами молитв, сами текут между пальцев. Он снова закрыл глаза, но лицо по-прежнему обращено к Христу. Никто никогда не видел у него этой внутренней улыбки, не видел такого лица, непритворного и счастливого. Его губы шевелятся, отвислые щёки подрагивают, дёргается с равномерными промежутками подбородок, высвобождая шею из жёсткого воротничка, и у подножья небесного престола так же мерно покачивается кадило.

На другой день Жак сидел в одиночестве на незастланной кровати. Он не знал, как убить это субботнее утро, такое унылое и тоскливое, когда приходится торчать взаперти в четырёх стенах. Вспоминал лицей, урок истории, Даниэля. Прислушивался к утренним звукам, — они были непривычны, даже как будто враждебны, — шарканье веника по ковру, скрип дверей под натиском сквозняка. Он не был ни угнетён, ни подавлен, — скорее даже возбуждён; но бездействие казалось невыносимым, тяжко томило ощущение таинственной угрозы, витавшей в самой атмосфере отцовского дома. Истинным избавлением для него была бы сейчас возможность свершить акт самопожертвования, поступок героический и нелепый, который дал бы мгновенный выход переполнявшей его нежности. Временами он поднимал голову, чувствуя жалость к самому себе, весь во власти какого-то извращённого наслаждения, в котором сливались отвергнутая любовь, ненависть и гордыня.

Кто-то подёргал за дверную ручку. Это была Жизель. Ей только что вымыли голову, по плечам разметались мокрые чёрные кудри; она была в рубашке и штанишках; её шея, руки, ноги были коричневыми от загара, и в своих пышных панталончиках, с красивыми собачьими глазами, свежими губками и копной нечёсаных волос она выглядела маленьким алжирцем.