Сень горькой звезды. Часть первая - страница 5

Перед войной наша семья в неплохом достатке жила. Отец далеко в округе за отличного кузнеца слыл, мог и часы и ружье починить, а про обычную кузнечную работу и говорить нечего. Броня на него была, а он добровольцем на фронт напросился да там и пропал бесследно. Войну мы с матерью вдвоем бедовали... Чужие люди ее без меня схоронили, по-сиротски, кое-как. Я, когда освободился, приехал в свою деревню, а она вся в бурьянах потонула, окна не светятся, дымом не пахнет, как на погосте. Вымерла деревня: кто в город уехал, кто в райцентр перебрался – тишина, даже собаки не брешут. Не у кого и спросить, где моя мать похоронена. Но отыскал-таки могилку. Не знаю, кому спасибо сказать за то, что надпись на кресте не поленился вырезать. Поплакал я на могиле, переспал последний раз в родном дому и подался, не зная куда.

Жить на воле я тогда не умел, да, признаться, и сейчас не научился. Ведь я в своей жизни кроме лагерей да деревни ничегошеньки не видел. Ткнулся туда-сюда – не берут на работу с моим паспортом. Нашел сестру двоюродную, пусти, говорю, пожить. Сам вижу, что ей и самой не житье. Мужик, рожа красная, с похмелья злобой исходит, глянул на меня, вывел в сенцы и с упором так посоветовал: «Иди-ка ты, сука вербованная, откуда пришел!» Ах ты, гад, думаю, не знаешь, какими словами бросаешься. Твое счастье, что не на урку нарвался, пощекотал бы он тебя перышком.

Ворье – оно на масти делится. Главные – в законе. Есть еще красные шапки, желтые шапки, самые низшие – суки, те, что раньше в законе были, да, воровской закон нарушив, ссучились. Суки самые опасные были. Вор с сукой с одного стола никогда есть не станет, иначе сам ссучится. Если назовут вора сукой и он не смоет оскорбление кровью – сам сукой станет. В сорок восьмом в нашем лагере суки с ворами насмерть бились, чтоб верхушку в зоне держать. У воров бугром Сыч был, хитрый зверюга, из бульбовцев. Раз заходит в барак, у порога коврик. Вытер Сыч об него ноги, коврик сбился, а под ним написано: «Ты стал сукой!» Все! По закону вор Сыч сукой стал. Выхватил Сыч клинок и на весь барак кинулся. Тут ему и всыпали. Ни один вор не вступился, мужик тем более. После Сыч от позора в бега ушел...

Дорого бездумное слово дураку обойтись может. Впрочем, я своему зятьку за совет даже благодарен. Завербовался в геологоразведку и с тех пор по экспедициям мотаюсь. Кочую, то в тайге, то в тундре, и не из-за денег совсем, просто деваться некуда. Порой даже счастлив бываю. Для этого не деньги, а многое разное необходимо. Дураку и деньги не помогут. Из-за них, а может, от нищеты и жадности смолоду порушил я свою жизнь, судьбу покалечил. А пацаном бегал как и все...

Иван замолчал, призадумавшись. В тишине потрескивало полено в буржуйке, да невесть откуда взявшийся первый комар загудел вокруг лампы.

– Да ты чо, дядя Ваня, сидел, чо ли? – изумленно зачокал вдруг Микеша. – Мы и не знали.

– Кому положено – тот знал, – тоскливо ответил Пипкин. – Червонец чалил. В пятьдесят шестом нас отпускать стали, всего три месяца не досидел.

– Амнистия в пятьдесят третьем была, – возразил Микеша.

– В пятьдесят третьем одних блатных выпускали, а мы от звонка до звонка, без всяких зачетов. Шпана эта воровская над нами еще и издевалась: «Мы воры, но советские, за это нам снисхождение, а вы враги народа – вам баланду еще хлебать и хлебать...»

– А ты разве политический? – ехидно подковырнул Рябок.

– Я сам толком не разберу. С одной стороны, вроде уголовник, а с другой – политический. МВД долго не цацкалась: какой ярлык навесят, такой и носи, не рыпайся. Как в анекдоте, когда сидят в зоопарке в клетках медведь, волк и петух. Петух спрашивает: «Мишка! Тебе сколько дали?» – «Десять лет, я корову зарезал». – «А тебе, волк, сколько?» – «Пятерик схлопотал – я телку задавил». – «Эх вы, шпана уголовная! Мне целых пятнадцать лет дали: я политический – пионера в темя клюнул». Так и со мной случилось. – Иван отхлебнул из кружки, подождал, пока уляжется смех, и продолжал: – В войну я уже прицепщиком работал, все возле тракторов крутился. Техника мне легко давалась, недаром я при кузнице рос. В пятнадцать лет я мог уже тракториста подменить и даже перетяжку сделать. У нас тогда трактористами сплошь почти бабы были. Известное дело: баба на тракторе, как на корове седло.