Сень горькой звезды. Часть первая - страница 8

– Ты, дядя Ваня, эту журнальную моду обрывать на самом интересном лучше брось. Купил я, ребята, в Хантах на пристани журнал, вчитался: повесть путевая про шпионов попалась, «Искатели истины» называется, – как бац! – повесть прерывается и в скобочках мелко обозначено: продолжение в следующем номере. А где я его, следующий, возьму, спрашивается? Кто мне его доставит? Живем полуодичавши, ни кино, ни радио. Так что ты, Федорыч, не увиливай, отдувайся за лектора, будь добр.

– Хотел я, ребята, пойти рыбу забрать до темноты, – глядя в окно, неуверенно протянул Иван. За стеклом поднимался ветер, свистал в голых ветках и раздувал волну в протоке. Непонятная тревога овладела Иваном. Идти одному в темноту не хотелось, и он вернулся к столу.

Так уютно в натопленном балке, пока не остыла печка. Лампочка чуть помигивает над столом. Уставшие за смену ребята не идут спать, ждут его, Ивана, рассказа. Такие славные и, в сущности, зеленые. Где ваши матери, кто вам поможет на трудной дороге, поддержит добрым словом, удержит от неверного шага? Рано вы стали мужчинами, раньше, чем созрели неокрепшие души ваши. Берегитесь соблазна, слушайте, как жадность фраера сгубила.

– Ладно, слушайте дальше. В общем, стала меня мама в дорогу готовить. Первым делом достала объемистый солдатский сидор. (После войны такие мешки в большом ходу были.) В мешок – носки шерстяные, рубашку сатиновую, полотенце вышитое, бязевые офицерские кальсоны с перламутровыми пуговками. Туда же сунула старое солдатское одеяло и зимние варежки: не на день сына отправляла. Но главное, главное, о чем моя мать пеклась неустанно, – еда. Ее она постаралась втиснуть столько, что у видавшего виды сидора от удивления затрещали швы. Во-первых, как водится, вареные яйца, дюжины две с половиной; во-вторых, рыба вяленая без счета, сколько вошло; дальше здоровенный кус желтого прошлогоднего шпига, а сверх того – подорожники, особого рода долго не черствеющие булочки, их мать всю ночь пекла из остатков муки. А чтобы сынок не скучал в дороге, набила карманы телогрейки поджаристыми семечками. При всем при том, занимаясь сборами, мать ни на минуту не переставала внушать, как мне вести себя в городе, не обноситься, не растратиться: «У них, городских, на животе шелк, в животе – щелк. За приятелями в общежитие не лезь, я тебе адрес знакомых дам. Деньги носи с собой, лучше сразу зашить... Ну, давай присядем...»

От мешка позвонки мои хрустнули, но ведь своя ноша-то. От конторы до райцентра нас подбросили подводой, а дальше до станции предстояло топать пешком километров восемь по проселку, петляющему меж сосенок, наросших на вырубке, бывшей до войны знаменитым бором. Дорогу как расхлопали в осеннее ненастье, так она и застыла от внезапных холодов, сохранив до снега все свои колдобины и глубочайшие колеи. Поспевать по кочкам за шагавшими налегке ребятами мне никак не удавалось, и, как они ни старались меня поджидать, я постепенно приотстал. Последний раз предложили мне парни помощь, но, натолкнувшись на мое упорное неприятие, плюнули и ушли вперед.

А мне куда было спешить? К поезду, что будет под вечер, все равно поспеем. Можно и закусить спокойно, пока нет никого рядом. Рассуждая таким образом про себя и жуя кусок пирога, тихонько брел я по пустынной дороге. Гудение мотора заставило меня обернуться: видавшую виды почтовую полуторку с косой белой полосой на борту кидало на застывших волнах дороги от бровки к бровке, как разбушевавшаяся река носит меж берегами потерявшую парус лодку. «По-морскому полундра, по-шоферскому полуторка» – так приговаривал знакомый мне шофер Алешка. Обрадованно махнул я ему, чтоб притормозил, подобрал до станции попутно. Но Лешка, пьяная морда, головой закрутил и на сиденье кивнул, где у него баба расселась, губы крашеные. Ах ты сволочь, думаю, а еще фронтовик. Ради бабы человека с непосильной ношей на дороге бросил, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Чтоб тебе полуось сломать!

Это уж потом я узнал, что не положено на почтовый транспорт пассажиров брать. А крашеная баба рядом с Лешкой как раз начальником почты была. Но тогда меня крепко злоба заела и таких страшных кар насулил я им вслед, что, видно, сам дьявол услышал мои заклятья. На одной из колдобин грузовик так бросило, что вылетел и шмякнулся в колею брезентовый мешок. Обидчики мои, ясное дело, за амурами пропажи не заметили и дальше покатили, а я в злорадстве своем к мешку кинулся. Ага, думаю, попомните теперь Ваньку Пипкина, заброшу ваш груз подальше в лес – ищите тогда. Подбежал к мешку, глянул влево, глянул вправо – никого. Хвать я его и за куст. Тяжелая находка оказалась, почти как мой мешок. Отдышался я, пот с лица, и рассматриваю нежданный подарочек. Мешок не совсем обычный: брезентовый, потертый, зашит крепко-накрепко шпагатиной и сургучными печатями запечатан, а на боку стертые буквы проступают: Наркомфин. Из жара меня в озноб бросило. Щупаю мешок, а сам по сторонам озираюсь, как кот шкодливый: не глядит ли кто. А ведь и точно – деньги! Пальцами чувствую: пачки тугие, плотные, хрустящие, по размеру – червонцы. Сгреб я находку и глубже в чащу уволок. Ручонки трясутся, никак свой сидор не развяжу. Зубами развязал тесемку и вытряхнул все под елку: и яйца, и сало, и рыбу вяленую, и подорожники. Не пожалел ни полотенца, ни носков, ни варежек. Кальсоны с перламутровой пуговкой за вязку зацепились – я ее так рванул, что с мясом отлетела.