Сердце Ангела. Преисподняя Ангела - страница 31

Незамеченный, я спустился по лестнице. На улице никого не было, лишь какие-то малыши играли в классики. Они не обратили на меня внимания.

Три порции неразбавленного виски успокоили меня и настроили на философский лад. Я сидел спиной к телевизору в каком-то тихом местном барчике (не то «У Фредди», не то «У Тедди») и обдумывал положение.

Теперь у меня на руках было уже два трупа. Фаулер и Ножка знали Джонни Фаворита и носили пятиконечные звездочки. Интересно, на месте ли Ножкин зуб с коронкой или же его постигла участь докторского кольца? Вопрос интересный, но не настолько уж, чтобы вернуться и проверить. Ну хорошо. Звездочки могут быть и совпадением: в конце концов, не такой уж редкий символ. Доктор-морфинист и негр, играющий джаз, были знакомы с Джонни – опять-таки совпадение возможно. И все же я нутром чуял, что за этим стоит что-то большее. Неизмеримо большее. Я сгреб сдачу с мокрой стойки и отправился защищать интересы Луи Цифера.

Поездка на Кони-Айленд подняла мне настроение и отвлекла от дурных мыслей. До часа пик было еще далеко, и на шоссе Рузвельта и в тоннеле Бэттери машин было немного. Проезжая по Парковой автостраде, я открыл окно, и в салон стал задувать холодный ветерок с пролива. К тому времени, как я выехал на Кропси-авеню, запах крови больше не преследовал меня.

Я проехал Восточной Семнадцатой улицей до Серф-авеню и припарковался возле «Автодрома». Площадку, где застыли крошечные автомобили с толстыми резиновыми бамперами, окружал дощатый забор. Кони-Айленд, веселый и яркий в сезон аттракционов, казался городом-призраком. Деревянно-металлическая паутина американских горок возносилась к небу, но не слышно было воплей катающейся публики. Только ветер подвывал, скользя между стойками, одиноко, как паровозный гудок.

Какие-то бедолаги шатались по улицам, ища, чем заняться. Ветер гонял газетные листы по широким пустым тротуарам, словно перекати-поле. Над ними невысоко летали две чайки, высматривая внизу какой-нибудь съедобный мусор. Вдоль улицы стояли киоски, торгующие сахарной ватой, комнаты смеха, рулеточные балаганчики – все наглухо заколоченные, ни дать, ни взять клоуны без грима.

Зато киоск «У Натана» под яркой вывеской с крупными буквами был, как всегда, открыт. Я остановился, купил хот-дог и пиво в картонном стаканчике. Продавец, судя по виду, работал здесь еще со времен Луна-парка.

– Слушай, ты не слыхал о такой гадалке – мадам Зоре?

– Как-как?

– Мадам Зора. Лет пятнадцать назад народ к ней валом валил.

– Не-е. Я тут год всего работаю. Ты лучше спроси про паром до Статен Айленда[24]. Я пятнадцать лет отстоял за прилавком на «Матери ветерана». Ну давай, спроси что-нибудь!

– Почему ты с парома ушел?

– Плавать не умею.

– И что?

– Утонуть боялся. Сколько можно судьбу искушать?

Он улыбнулся, показав мне четыре дупла во рту. Я запихнул в себя остаток хот-дога и побрел дальше, прихлебывая пиво.

Улочка Бовери, что между Серф-авеню и Бордвоком, больше походила на ярмарку с цирком и увеселениями. Я брел меж двух рядов притихших аттракционов и думал, что мне теперь предпринять. Цыган спрашивать бесполезно: у них конспирация покрепче, чем у Ку-клукс-клана в Джорджии. Эти тебе ничего не скажут. Значит, буду бродить здесь, пока не найду кого-нибудь, кто не только помнит мадам Зору, но и захочет поделиться воспоминаниями.

Для начала я решил повидать Дэнни Дринана – удалившегося от дел жулика, содержащего ныне захудалый паноптикум на углу Тринадцатой и Бовери. Я познакомился с ним в пятьдесят втором, когда он только-только вышел из тюрьмы, где отсидел четыре года. Федеральное бюро расследований хотело привязать его к делу о фондовых махинациях, но бедняга Дэнни был только зицпредседателем при Пиви и Манро, затейниках с Уолл-стрит. Я в то время работал на одну из жертв их искусства и мимоходом приложил руку к раскрытию дела. Так Дэнни попал ко мне в должники и теперь время от времени давал мне сведения о разных темных личностях.

Узкое одноэтажное здание паноптикума было зажато между пиццерией и галереей игровых автоматов. Фасад его украшала афиша, на которой полуметровыми ярко-красными буквами было написано: